Убежища (СИ)

Игрушечные механизмы - замки, церкви и ратуши - детям скучны; дети - неожиданно умные люди, они прекрасно понимают, что эти игрушки могут обучить только послушанию, а послушными всегда и везде быть скучно, от этого сходят с ума. Но есть и еще одно несовершенство подобных игрушек, заметное старикам: если выйдет из строя хотя бы одна фигурка, то сломается, и навсегда, весь механизм. В настоящих живых автоматах все происходит совершенно иначе. Вот, например, умер Урс - а машина моментально перестраивается и этого не замечает. Хотя известно - изменятся и сторож, и его покровитель. Вот, например, священник. Ему не больше двадцати пяти лет, и он не знает, почему завидует Бенедикту. На самом деле ректор ни в чем не виноват, дело только в возрасте - длинные носатые и хмурые хиляки в молодости выглядят так себе. А священник обижается. Но старики знают, почему священник обижен. Он делает все как надо, то, что положено ему по сану, и, возможно, кое-что еще. Но его не уважают. В этом никто не виноват - студенты ходят молиться в собор, потому что там бывают горожанки, а старики университета не принимают молодого пастыря всерьез и оказывают положенное уважение только сану. Даже Игнатий как-то назвал его салагой. Священник не понимает, почему это - и выглядит более нелепо, чем есть, когда имеет дело со стариками, но пока не занимается доносами. Люди заводят семьи и рождают потомство точно так же, как играют в шахматы - кто хуже, кто лучше, кто-то думает, кто-то совершенно этого не делает, но все пляшут под немую музыку и двигаются очень точно. То же самое делается в монастырях и университетах.

Но машина важнее, чем обиженный священник, которого не признают. Итак, если кто-то не хочет быть ее деталью, он волен уйти, и тогда она перестроится; она никого не держит. Она не заметит ушедшего. Иногда машина занимается сортировкой: тогда в тоскливом и непредсказуемом порядке летят головы, одна за другою. Это знал хитрый Публий Корнелий Тацит, и книги его монотонны. Но если ты не ушел, не отступил вовремя, особенно если она сортирует, тогда тебе горе. Тот, кто не ушел по какой-то причине, громоздит ошибку на ошибку, а это ведет его к гибели. Об этом знают врачи и боятся, но молчат об этом. А адвокаты говорят, что бездна призывает бездну.

Выделенный становится жертвою сам. А вокруг него возникают загонщики. Есть и плакальщики: все видят, все знают и умывают руки - когда наступит пора пропадать Герхардту Вегенеру, то плакать из-за него будет Людвиг. Всегда есть честный свидетель - тот, кто видит и запоминает; эту роль выбрал себе милашка и книжник Людвиг. Все эти люди нужны, чтобы погиб только один, тот, кто намечен в жертву. Если их не будет, то жертва погубит других, уведет за собой. И вот, твердо зная все это, жертвою стал Бенедикт, он был с этим согласен. Не было у него ни преследователей, ни плакальщиков; преследовать мог бы священник, а плакать - Антон, но оба оказались слишком молоды.

Игнатий подумал, что его возлюбленный и покровитель, возможно, сходит с ума. И правда, его одержимость побегом казалась бредовой. Но бред - это неверно направленный инстинкт мысли; при верной направленности он может спасти. Бенедикт не бредил - он точно знал, что уходить нужно - так домашние гуси поздней осенью понимают, что нужно лететь. Как домашний гусь, Бенедикт не знал, куда и как лететь и не рассчитывал силы. Игнатий очень твердо знал, как можно выпасть из машины: ведь тот, кто жил в замкнутых пространствах кораблей и карательных отрядов, с тем большей легкостью понимает, что творится в захудалом университете.

Итак, Простофиля Бенедикт становился жертвой. Человек циничный, он привык определять твердую цену своим падениям и сейчас делал это ради того, чтобы вывести из-под удара Игнатия. А того, что Игнатий делает в точности то же самое, он и знать не желал. Страсть, цинизм и высокомерие не то чтобы ввели его в заблуждение, но ошибаться заставили сразу, и он это, конечно, заметил. Зачем соглашаются участвовать в этой игре? Чтоб избежать отчаяния.

Как это проявилось? Прежде Бенедикт жил в ладу с хозяином своего тела - но теперь хозяин пребывал в недоумении. Благодаря этому согласию, ректор непринужденно, как и двигался, плыл в потоке времени, пользовался им, но сейчас начал сбоить и заметил это. В третий раз прогулявшись туда-сюда, он ушел к красному крылу библиотеки и уселся на лавочку. Антон и его кот уже вернулись на чердак, Вегенер обстоятельно исповедовался, а Людвиг рылся в своем сундуке. Юноша поучал кота примерно так: "Базиль, ты должен гулять сам по себе! Тебе нельзя таскаться за мной и сидеть у меня на плече, не то нас обвинят в колдовстве". Кот слушал и, казалось, кивал.

А Бенедикт сидел на лавочке и следил за пространством - до сих пор ему не приходилось специально выслеживать Игнатия, они сталкивались удачно и как бы случайно; это Бенедикта уже не тревожило и не унижало, а хозяин его тела не замечал, что частота сокращений сердца все возрастает.