Убежища (СИ)

Потом получился какой-то провал во времени. Если б Бенедикта спросили, сколько времени прошло, он не ответил бы. Он понял, что близилась воскресная месса - студенты и магистры, украсив себя кто чем мог, пошли в собор к горожанкам, сначала поодиночке, а дальше и небольшим потоком. Когда основная толпа удалилась, стали возвращаться слуги, чтобы переодеться получше и тоже уйти в собор.

Игнатий же устроился на завалинке своей сторожки, чтобы перевязать метлу. Она ослабла, прутья сыпались, и это его бесило. Запоздавшие одиночки проходили мимо, а он, шипя, все затягивал завязку, пока не начали трескаться прутья. Кухонный мальчик Мартин ушел через черный ход, но сейчас возвращался через парадный.

***

А Бенедикта мучила работа о мире Платона. Она не так хороша, чтобы всплыть подобно сливкам, но и не настолько дурна, чтобы кануть и забыться навечно. Она ему не нравилась изначально, и ей суждено болтаться где-то в толще воды, пока тему не подхватит кто-то другой, более даровитый и менее довольный жизнью. Дела-то ему до этой работы сейчас не было, но она старалась всплыть снова и снова, хотя бы в его разуме.

Кухонный мальчик, здоровенный Мартин ушел через черный ход, но сейчас возвращался через парадные ворота, гремел тележкой (а Игнатий на рассвете вел ее тихо). Дурачку попадет, если его заметят. Игнатий не обратил на него внимания, но Мартин отвел на место свою тележку и вернулся. У ворот он потрогал Игнатия за плечо (осторожно - ему всегда говорили, что он может невзначай сделать человеку больно), привлек к себе внимание и что-то сказал. Игнатий кивнул, ответил, перевернул метлу, отставил ее и поднялся.

Тогда Бенедикта осенило. Вместо того, чтобы идти наперерез, он почти побежал к себе. Там ему понадобился тайный нож, который он скрывал под одеждой, как ожерелье, посещая кабаки. Вместо того, чтобы догонять Игнатия, Бенедикт сразу вышел за ворота и, не скрываясь, продолжил ждать.

...

Перехватив Игнатия, он увидел, что тот привесил к поясу тесак. Тесак тот обычно висел на стене, и Бенедикт не знал, отточен ли он. Почти задыхаясь, Бенедикт спросил:

- Он сказал тебе, кто убил Урса? - получилось что-то вроде "Урша".

- Да, - оскаливаясь, ответил Игнатий, - Пошли.

В гневе Игнатий говорил и двигался скованно, медленнее, чем всегда, и сейчас он был взбешен. Это, попав на готовую почву, очень легко передалось Бенедикту.

Вместо того, чтобы отправиться левее, к оврагу и виселице (этого ожидал Бенедикт), Игнатий свернул направо, а ректор последовал за ним. Это была не дорожка, не тропа и даже не полноценная стена. Просто построили хозяйственное здание, длинное и без окон на наружной стене. Не очень издалека ветер приносил еловые семена, они ударялись о сплошной камень и прорастали. Постепенно появился не то чтобы лесок, но полоса чахлых елочек, и теперь Бенедикт чуть оскальзывался на хвое. Игнатий шагал, пружиня, и вдруг встал. Бенедикт чуть не налетел на него и едва смог остановиться. Игнатий перехватил его за горло, встряхнул, а потом Бенедикта согнуло и бросило наземь. Игнатий отскочил, прыгнул на мостовую, свернул и побежал по грунтовой дорожке - это Бенедикт слышал. Заорать, когда тебя только что ткнули двумя пальцами под дых, совершенно невозможно, вот Бенедикт и молчал. Но он еще и видел, как колеблется редкая травка. Так вот почему шерсть мертвого Урса колебалась, а ветра не было! - шерсть была жива, а кожа остывала и коченела.

Когда сумел встать один, второй успел убежать, и шаги его уже перестали быть слышны. Именно в этом месте мощенная булыжниками тропа уводила в бедные кварталы, давала множество рукавов; Игнатий мог убежать в любой из них и там перейти на спокойный неслышный шаг. Вдохнуть Бенедикт все еще не мог, это помогало прислушиваться, но человеческий шум был ровен и легок, никто его своею спешкой не нарушал. Как бы то ни было, Бенедикт умирал сейчас и потому решил уйти обратно, не оставлять свой труп разлагаться тут. Он как можно быстрее пошел обратно, к воротам. После удара сердце звучало так: тук, тук, и провал, тук, тук, и провал; шаги повторяли ритм сердца, но Бенедикту казалось, что он идет ровно.

Когда телу грозит гибель, оно спасает и сохраняет прежде всего сердце и мозг, а все остальное лишает крови. Потому-то Бенедикт вроде бы ровно и ступал. Кто мог сказать, когда же ректор превратился в мертвеца - сразу ли после ночного удара - или сейчас, когда сердце пропускало каждый третий стук? Тогда, когда оно захватило власть над телом и старалось выжить вопреки всему остальному его микрокосму? Так или иначе, неуловимые глаза его выцвели до постоянного сероватого цвета, а шаг приноровился к сердечным перебоям. Живой, теплый, подвижный, он вроде бы чувствовал и вроде бы думал, но все его действия были столь же несвободны, как и у любой машины. Движитель у этой машины все-таки был, нетелесный.