Убежища (СИ)

Как можно спать, будучи при смерти и в ярости? Таково и было состояние Бенедикта, но уснул он моментально. Мальчик не знал об этом и ушел чуть позже, когда понял, что шаги за дверью не возобновятся. Этот лекаренок со страху перепутал способы обращения с сердечными приступами - пациентов типа этого ректора надо резко ударять в грудь, а не заставлять сморкаться - но и этот способ тут пригодился. А теперь студент уходил и прикидывал: если кто-то видел его под ручку с ректором, пойдут слухи, на него несколько дней будут показывать пальцами, высмеют и забудут. В понятиях неприкасаемости и неприкосновенности он мыслить не умел, но прекрасно знал на практике, что это такое. А вот похвастаться перед друзьями первой медицинской удачей ему очень, очень хотелось...

Можно ли уснуть, будучи при смерти и в ярости? Причем это не свирепая, не горячая ярость, требующая сражений - нет, она закручивает пружину, как ключ часового механизма, и эта пружина никогда не сорвется и никого не ударит. Как посмел Игнатий сломать все - в минуту - все то, что могло бы спасти их? А он взял и смог.

"Ты собираешься жить?" - спросил строитель сновидений, не получил ответа и во мгновение ока создал из подручных средств быстрое, рваное и очень простое сновидение (из тех, что могут подготовить и к жизни, и к смерти).

Во сне была влажная ночь, какая-то бурая, без луны. Бенедикту следовало торопиться и успеть пройти от университетских ворот к Оврагу Висельников. В дневном мире пространство это заполнялось кварталами бедняков, но архитектор сновидения не позволил им быть, и теперь там распростерся плоский луг. Трава его была подобна осоке, но не резала, а сильно смягчала шаг. Движения сновидца подчинялись сердечному ритму: если он ускорялся, следовало бежать. Когда он останавливался, листья ненастоящей осоки спутывали и сильно холодили ноги. Вероятно, сновидец был облачен в покаянное одеяние и бос. Предметы на лугу издавали свой слабенький свет, и трава была изумрудною, как на болоте.

Справа и сзади воссело некое чудовище. Бенедикт не видел, но знал, что голова чудовища - жабья, буровато-изумрудная, осыпана твердыми бородавками из яркого золота и черненого серебра. Глаза его были тусклы, и камня мудрости в голове эта жаба не носила. Вроде бы промеж глаз у нее вырастал некий хрустальный пузырек, в котором посверкивали синие молнии. Голова эта подпиралась лапами филина и уравновешивалась длинным и колючим хвостом ехидны. Смотреть на это чудище не было нужды, а убегать было бы очень опасно. Ненастоящая жаба вздохнула, разинула рот и выпустила муху; та взмыла вверх, нырнула вниз и заметалась так, как это делают все мухи, бьющиеся в окно.

Итак, Бенедикт знал, что думает маленький медик - университет, как заводная игрушка, действует предсказуемо, мысли там возникают почти прозрачно для всех остальных и заливают тебя, как вода, а иногда причиняют боль, как некий несмертельный яд. Малыш не знал ничего - только то, что он вроде бы стал зачумленным всего на несколько дней. Он был рад, что первого своего случайного пациента не потерял, почти ничего не умея. Хвастаться этим он будет в пивной и смеяться вместе со всеми над беспомощным ректором, не способным даже перепугать и соблазнить мальчишку. Вообще-то, Бенедиктова натура, и своя собственная, и плоть его, уклонялись от точных определений. Ему так и не сказали, каков же был герб рода Кучи Грошей; но, если бы ему понадобился герб для самого себя, девизом могло бы стать изречение "Познать и забыть". Не доверяя уже ни крайне мелочному Аристотелю, ни отвлеченному Платону, захватившим сознание людей больше, чем на полторы тысячи лет, он тяготел к способу мыслить о людях и об идеях в стиле Николая из Кузы - вот, есть некие границы понятия (тезис и его антитезис), состояние самого понятия, заключенного в них, принципиально неделимо и неопределенно; если с понятием работать, границы остаются прежними, а содержимое меняется непредсказуемо; суть же ускользает и не является "ни тем, ни другим". Суть освобождается и смеется, торжествуя. Но про таких, как Бенедикт и Игнатий, был известен только антитезис - они порочны, потому что не могут желать женщин, вот и все. Тезиса никогда не было. Бенедикт подозревал, что эта склонность сама уклоняется от воплощения. Ведь даже специфических мифов нет - есть слабенький миф о Ганимеде да миф о Нарциссе, который описывает состояние меланхоличных юношей вообще. Педерастия уклоняется от мифа. Само собою, Бенедикт с детства наслушался похабных анекдотов - всего лишь двух категорий: про то, как женщины гонят мужчин и спариваются с ветром и про то, как дурачка обманом насилуют и превращают этим в беременную женщину. Игнатий говорил, что у дикарей есть точно такие же мифы и ничего больше. Но дикари ведут вечную войну мужчин и женщин, и их байки о семейной жизни еще более жестоки и гадостны. Как бы то ни было, тезиса к такому антитезису Бенедикт найти не смог.