Убийственное лето

Он смотрит фильм. У Деборы Керр[36] – нервный срыв из-за того, что она дала себя поцеловать. Но в этой убогой кухне Пинг-Понг видит только одно – и вовсе не Дебору Керр, не грызущего ногти Бу-Бу, не Микки, о тетке и речи нет, – он видит, как, примостившись на стуле, в очках на носу, которые никогда не надеваю, я прилежно что-то вяжу.

Он наклоняется, целует меня в зажившую щеку и говорит:

– А что ты делаешь?

Я раздуваю зажившую щеку, вздыхаю от усталости и говорю:

– Ты же сам прекрасно видишь, что я делаю.

Он говорит:

– А что ты вяжешь?

Я недовольно повожу плечом, про себя продолжая считать петли, и отвечаю:

– А ты как думаешь?

В кухне воцаряется странная тишина, слышно только, как Дебора Керр говорит по-английски с субтитрами. Пинг-Понг идет и выключает телевизор. Глухопомешанная тетка вскипает:

– Почему обязательно сейчас, когда я могу читать, что они говорят?

А я чувствую, что все взгляды обращены ко мне. Мне наплевать, я невозмутимо вяжу, как мне показывала мать, и больше ни о чем не думаю.

Наконец Пинг-Понг придвигает ко мне стул и садится. Он говорит:

– Остановись.

Я смотрю на него через очки. Он не злобный, он вообще никакой. Говорит мне:

– Откуда ты можешь знать?

Я говорю:

– У меня задержка. Я ходила к доктору Конту. Он считает, что еще слишком рано. Но я-то знаю.

Потом смотрю через очки на свое розовое крошечное рукоделие. Ровненькие петли, как зернышки на кукурузном початке. Тишина, слышно только, как Бу-Бу передвигает по столу вилку. И наконец, эта гнусная вдовушка открывает рот и дает мне выиграть первый раунд. Она говорит Пинг-Понгу своим злобным голосом:

– Зря стараешься. Уж тут-то можешь ей поверить. Здорово она тебя облапошила, бедный мой мальчик.

Пинг-Понг встает, оттолкнув стул, и отвечает:

– Ты замолчишь? Еще никому не удавалось меня облапошить. И точка.

Я знаю, что он на меня смотрит, чтобы я с ним согласилась, но я по-прежнему смотрю на вязание, пусть заткнется. Микки говорит:

– Ладно, может, сядем за стол?

Бу-Бу говорит:

– А ты помолчи!

Потом все ждут тысячу лет, пока Пинг-Понг что-то скажет. Наконец он изрекает:

– Мне тоже надоело – когда она идет по деревне, все судачат у нее за спиной. Я виноват. И быстро исправлю.

Все садимся за стол и едим. У меня на коленях начатое вязание. Микки даже не требует, чтобы снова включили канал Монте-Карло[37]. Тетка говорит:

– Что такое? Вы недовольны малышкой?

Сестра хлопает ее по руке, чтобы она замолчала, и все молчат. Три десятых своего времени я думаю о маме, три десятых о папе. Я доедаю свой суп. Все равно я упрямее всех на свете. Занавес. Я настаиваю на этом и подписываюсь: Элиана Монтеччари.

Свидетель

Она хорошая девочка. Я вижу это по ее глазам. Они у нее зоркие, но ведь и у меня тоже. Они все думают, что раз я не слышу, то и не вижу. Все, кроме Вот-той. Она знает, что я хорошо вижу, потому что умею наблюдать. С первого же дня я поняла, что она хорошая девочка. Она не взяла моих денег. Я храню их на похороны сестры и на свои. Она нашла их в изразцовой печке у меня в комнате, но не взяла. Только положила обратно картонную папку не на то место, поэтому я догадалась. Я проницательная.

Когда я была маленькой, в Марселе, сколько я наделала таких папок из коробок из-под сахара. Какое чудное тогда было время. Я сказала малышке, что после Парижа Марсель самый красивый город на свете. В Париже я была только один раз со своим мужем на Всемирной выставке 1937 года. Неделю. Мы останавливались в «Отеле наций» на улице Шевалье-де-ля-Бар. У нас была замечательная комната с электроплиткой, на которой можно было по утрам готовить кофе. Мы с мужем каждый день предавались любовным утехам, словно у нас был второй медовый месяц. Я ему говорила:

– Ну, старый петушок, Париж на тебя благотворно действует.

А он хохотал. Он был на десять лет старше меня, а мне в ту пору было двадцать девять. Перед отъездом он купил мне в Марселе два платья, а потом еще одно на бульваре Барбес, уже в Париже, рядом с нашим отелем. Он погиб 27 мая 1944 года при бомбардировке Марселя. Мы жили на углу улицы Тюрен и бульвара Насьональ, на четвертом этаже. Дом рухнул вместе с нами. Когда падали бомбы, он сидел рядом со мной, держал за руку и говорил:

– Не бойся, Нина, не бойся.

Кажется, его нашли на улице под обломками, а меня – в развалинах второго этажа, рядом со старухой, которой оторвало голову. Она была не из нашего дома, и мы так и не узнали, как она там оказалась.

Когда я сижу в своем кресле, я очень часто думаю о той последней минуте, когда мы с мужем держались за руки. Не могу понять, как получилось, что мы их разжали. Наверное, мы одновременно потеряли сознание, и я должна была бы умереть вместе с ним. Он был единственным мужчиной в моей жизни, я ни разу в жизни даже не взглянула ни на кого другого. Ни до ни после. Когда он умер, мне было тридцать шесть, к тому же я была глухой, но не это главное в женщине. Сестра говорила: «Найди какого-нибудь работящего мужчину твоего возраста и выйди замуж». От одной мысли об этом я начинала плакать.