Убийственное лето

Да, сестрица у меня совсем безмозглая. У нее ведь тоже не было других мужчин, кроме мужа. Она тоже не вышла замуж второй раз. Что ж она тогда мне предлагала? Она, кстати, была красивее меня. Однажды Флоримон и Микки нашли в сарае письма, которые мой бедный свояк писал ей в 1940 году, когда его призвали в армию и он стал гражданином Франции. Мы читали их втроем, когда ее не было дома. Катались от хохота, никак не могли остановиться. Да, бедняга Лелло не был силен в правописании, но, видать, так скучал по моей сестре, что кроме редких приветов соседям, в надежде, что они не так пристают к девушкам, как обычно, говорил только об этом. Короче, это были любовные письма. Потом нам стало немного стыдно, что мы их прочли, но все равно, когда мы вечером сели за стол, то не смогли сдержаться – все трое гоготали, как безумные. Он ей писал про ее «тело, словно из мрамора». Должно быть, попалось ему в какой-то газете или где-нибудь еще, и он решил, что это красиво. Мы, конечно, дураки. Сестра, понятное дело, дико разозлилась, не понимая, что нас так веселит. Бросила все и пошла спать. «Тело, словно из мрамора». Нет, только представьте себе, и где это он такое вычитал?

Сестре повезло больше, чем мне. Бедняга Лелло похоронен на деревенском кладбище, она может ходить к нему на могилу в полдень по понедельникам и рассказывать ему, как мы живем, а вот мой бедный муж лежит в Марселе, в районе Ле-Кане. За последние десять лет я сумела его навестить всего дважды. Первый раз, когда хоронили его брата, он был ювелир и часовщик, правда, не был хозяином магазина, а второй, когда Микки должен был участвовать в гонке на марсельском велодроме, и Флоримон и Генрих Четвертый взяли туда нас с сестрой. Вечером Микки выиграл отборочный турнир и кучу специальных призов, он заплатил за нас в рыбном ресторане на Ла-Корниш[38]. Вернулись мы ночью. Все были очень довольны, я – потому что навестила могилу мужа, все помыла щеткой и поставила цветы, остальные – потому что Микки выиграл, ну и я тоже, конечно. На крышу машины прицепили два велосипеда, и я все время боялась, что по дороге они оттуда свалятся.

Я бы хотела выиграть на скачках еще раза три, теперь ведь можно не беспокоиться насчет наших с сестрой похорон. Первый выигрыш я бы целиком отдала Флоримону как старшему и самому мужественному. Второй разделила бы между Бу-Бу и Микки. А третий – для ребеночка, который родится у Эль, но положила бы на счет в банке. Я сказала сестре, что надеюсь, будет девочка, в нашей семье и так много мужчин, и такая же красивая, как ее мать. Слава Всевышнему, что я ничего не слышу, иначе наслушалась бы такого… Сестра терпеть не может малышку. Считает ее неискренней и бесстыжей. Особенно винит ее в том, что она украла у нее Флоримона. Она говорит:

– Если они поженятся, куда пойдут деньги? Придется с ней делиться.

А я отвечаю:

– Она хорошая девочка. Ты уже тридцать лет кричишь, когда говоришь со мной, хотя знаешь, что я ничего не слышу. А вот она не кричит, говорит медленно, и я все понимаю. А если слишком сложно, она берет карандаш и пишет мне.

Видели бы вы лицо сестры, просто ужас! Как будто вся кровь от него отлила. И потом, конечно, начинает орать что есть мочи, но я ничего не разобрала. Тогда она идет к буфету, берет из ящика лист бумаги, карандаш и в отместку мне пишет: «Знаешь, как она тебя называет?» Я отвечаю:

– Она называет меня Сломанная Колонка, она мне говорила.

И смеюсь, не могу остановиться. Это правда, девочка называет меня Сломанной Колонкой, Глухопомешанной теткой и Обезьянкой. Я у нее спросила, и она мне сама сказала. Она даже объяснила, что колонка – это усилитель звука для певцов. А сестра говорит, что малышка неискренняя. Что бесстыжая, это правда. Для нее скинуть одежду и расхаживать нагишом так же просто, как для других раскрыть зонтик, когда идет дождь. Но мне кажется, что она несчастлива. Я хочу сказать, что жизнь не всегда ее баловала, но об этом никто не знает, потому что показать ей это намного тяжелее, чем продемонстрировать собственный зад.

Я стараюсь втолковать это сестре, но она только пожимает плечами с таким же апломбом, который у нее появился уже лет в десять, и я могу прочесть по ее губам:

– Вечно ты со своими байками!

И она проводит рукой по горлу, показывая, что ими сыта. Она пишет мне на листочке: «О чем она у тебя спрашивала?» Чтобы ее позлить, я сначала исправляю ее орфографические ошибки, как и у малышки – та вообще пишет, как слышит, просто невероятно. А потом говорю:

– Ни о чем. Она любит, когда я с ней разговариваю, что-то рассказываю.

– И что ты ей рассказываешь?

Я говорю:

– Да что угодно. Что на ум приходит.

Она снова берет свой листок и пишет: «Про механическое пианино в сарае?»

Я строю из себя дурочку и мотаю головой. Нет. Она пишет: «Она спрашивала тебя, кто привез назад пианино, когда Лелло сдавал его в залог?»

Я говорю:

– А почему ты об этом спрашиваешь?