Убийственное лето

Я-то прекрасно помню, кто привез назад пианино. Крепыш Лебалек и его свояк. Крепыш Лебалек вел грузовик Ферральдо, начальника Микки. Это было то ли в ноябре, то ли в декабре 1955 года, во дворе лежал снег. Лелло помог им выгрузить пианино, а потом они здесь, в кухне, распили бутылочку, помню, как сейчас. Сестра пишет: «Потому что она допытывается». Я говорю:

– Меня она не спрашивала.

И это правда. Малышка упоминала про механическое пианино в сарае, но ничего не спрашивала про тот день.

Сестра пожимает плечами и раздумывает, что бы ей написать. Потом резко поворачивает голову в сторону застекленной двери, и я понимаю, что кто-то идет по двору. И она поступает точно так, как делает малышка. Поджигает листок спичкой и бросает в погасшую плиту. И точно так же берет кочергу, открывает задвижку и закрывает ее. Когда она открывает дверь, я вижу одного из приезжих, которые разбили палатку на лугу, и его девушку или жену, блондинку в веснушках. Сестра выходит, и я понимаю, что они пришли за яйцами или кроликом.

Я остаюсь одна и закрываю глаза. Я прекрасно помню тот вечер 1955 года. Крепыш Лебалек и его свояк – муж его сестры – пили вино на кухне с бедным Лелло. Флоримон был тогда совсем маленький и путался у отца под ногами. В то время я еще не весь день сидела в кресле, могла дойти до ворот, смотрела на лес, дома в деревне, на дорогу. Видела, как крепыш Лебалек проезжает иногда на своем грузовике. Он тогда делал ту же работу, что сейчас Микки. Возил лес. А вот его свояка я видела всего один раз, в тот самый день. Тогда я еще немного слышала со слуховым аппаратом. Мне объяснили, что он женат на сестре Лебалека и живет около Анно.

Я сижу в своем кресле с закрытыми глазами, но я не сплю. Они-то как раз считают, что я сплю. Сплю я только ночью и то недолго. Я думаю о всех тех прекрасных днях: в Дине, когда я была еще маленькой, а потом в Марселе. О мосте-пароме[39], который немцы взорвали во время войны, об улице Пти-Пюи, где мы жили. О вечном солнце. Интересно, не удаляемся ли мы от него теперь, когда изобретено столько всяких мерзостей? Дни тогда были длиннее, а лето жарче. Выставка 1937 года в Париже. У сестры хранится поднос, который я привезла ей в подарок. Он сейчас за моей спиной, на буфете. На нем нарисован вид этой выставки. Муж говорил мне: «Вот увидишь, мы будем долго о ней помнить».

Как-то днем малышка сидела возле меня и, как умела, написала на своей бумажке: «Вы его еще любите?» Я кивнула. Она не засмеялась, ничего не сказала. Так мы и сидели с ней, как две дурочки. Она хорошая малышка. Просто не такая, как остальные. Только-то и всего.

По утрам сестра помогает мне одеваться. Сегодня у меня болят ноги, на следующий день – руки. Она также помогает спуститься на кухню и усесться в кресло. Флоримон и Микки уходят на работу. Бу-Бу сдал бакалаврский экзамен по французскому, говорит, очень старался, теперь ждем результата. Он может безвылазно спать или читать у себя в комнате все утро.

Малышка всегда спускается к девяти, застелив кровать. Идет за своей лоханью в пристройку, где она лежит, готовит ванну. Моя сестра говорит, что она протрет себя до дыр. Моя сестра бестолочь. Она стала ко мне хорошо относиться после того, как умер ее муж, но по-прежнему бестолковая. Я говорю малышке:

– Все нормально?

Она склоняет голову набок и отвечает:

– Нормально.

Первый раз, когда она уселась в свою лохань, меня это шокировало, я не смела на нее взглянуть. Теперь я говорю себе: «Бедная старая дура, а где ей, по-твоему, мыться? Она из другого теста, чем ты была в ее годы, а твоя бабка вообще не обращала на это никакого внимания».

Потом она выливает воду из лохани в раковину, долго вычерпывая тазом. Надевает свой белый махровый халат. У нее мокрые волосы, гладкое личико, только тогда замечаешь, что ей нет и двадцати.

Она на меня смотрит, но видит не всегда, потому что думает о чем-то своем, но если видит, то я читаю в ее глазах – ей нравится, что я сижу рядом. Вижу по тому, как она кривит губы, улыбается или пожимает плечами, как будто ей на все наплевать, потому что ей хочется показать, что ей на все наплевать. Я не слышу никаких звуков, когда она моется, ни того, что она отвечает моей сестре, когда та с ней говорит, но я вижу, как она неожиданно морщит нос или щурит до щелочек голубые глаза. Но мне кажется, что я могу прочитать все ее мысли. Я никогда не видела ее мать, которую называют Ева Браун, потому что она немка, а люди – олухи. Мне бы хотелось, чтобы она пришла к нам в гости. Я просила сестру пригласить ее, но она ответила, четко произнося слова, чтобы я поняла:

– Мать такая же дикарка, как Эль.

После ванны малышка идет во двор с полотенцем и ментоловыми сигаретами, чтобы позагорать возле родника. Как только она уходит, появляется Бу-Бу в пижаме. Он единственный целует меня по утрам. И всегда говорит одно и то же:

– А ты не изменилась.