Убийственное лето

Вечером мы все сидим за столом, она надела свои облегающие джинсы и синее поло с вышитой рыбкой на карманчике на груди. Флоримон сидит рядом с ней и смотрит на нее. Потом ест и говорит с Микки. Потом снова на нее смотрит и видит, что она о чем-то думает. Она притягивает ее к себе и целует в волосы. Видно, что он тоже очень влюблен. Думаю, он видел ее метрику и попросил разъяснений. А она, наверное, только резко повела плечом, и тогда он подумал: «А вообще-то, какая разница?» Точно, как я. Когда малышка родилась, ее мать еще не была замужем за Девинем, только и всего. Многие живут всю жизнь вместе, не расписавшись. Но вообще-то фамилия Девинь должна была стоять в метрике.

Я говорю:

– Флоримон, когда будет свадьба?

Он отвечает:

– Семнадцатого. В субботу.

Сестра наклоняется ко мне и говорит, но я ничего не разбираю. Малышка улыбается, видя, до чего тупая у меня сестрица, и по складам повторяет за ней:

– Должно пройти десять дней после объявления о свадьбе.

Остальные остолбенело смотрят на нее, и я понимаю, что не ошибалась: изо рта у нее не вылетает ни звука, она просто как бы обрисовывает для меня слова одними губами.

Я несколько раз киваю и говорю:

– Голос его хозяина.

Она смеется, просто заливается. И я тоже. А остальные смотрят нас, и лица у них совершенно идиотские. Я говорю Флоримону:

– Голос его хозяина.

Он ничего не понимает, но, когда видит, как мы с ней хохочем, тоже начинает смеяться, потом Микки, которому дай лишь повод, и даже Бу-Бу, застыв с вилкой в руке, но не соображая, что происходит.

Только моя сестра не смеется. И от этого нам становится еще забавнее. Если посмотреть на выражение лица моей сестрицы, можно помереть со смеху. Мы-то его видим. Она уже в десять лет была ломакой. Я кричу:

– Тело, словно из мрамора!

Микки давится от смеха, он не успел проглотить вино, и оно выливается у него изо рта прямо на скатерть, Флоримон качается на стуле, согнувшись пополам и держась за живот, а малышка и Бу-Бу, хотя и не в курсе дела, хохочут громче всех. Им неловко, но сдержаться они не могут, а я просто захожусь в кашле, но остановиться не могу. Вот так. Так все и происходит, потому что не слишком-то красиво со стороны этого Девиня, которого я и в глаза-то не видела, заделать бедной женщине ребенка, а потом его не признать. Ну и, конечно, не обязательно доживать до моих лет, чтобы догадаться, что будет дальше: малышка вдруг замолкает, когда другие еще смеются, у нее слишком тяжело на душе, она роняет голову на руки на столе, среди тарелок, и ее плечи и спина сотрясаются от рыданий.

Все застывают и с жалостью на нее смотрят, даже моя сестра, эта дура набитая, а Флоримон кладет руку на голову малышки, что-то тихо говорит ей. Потом помогает ей встать, и они идут наверх, в свою комнату. Сестра, Бу-Бу и Микки смотрят на меня, будто ждут объяснений. Я только говорю им:

– Она хорошая девочка. Я тоже хотела бы пойти спать.

Пришлось ждать два или три дня, чтобы остаться наедине с Эль. В старости становишься страшно нетерпеливой. Она надела новое платье, которое ей сшила мать, белое в голубой и бирюзовый рисунок. Голубой – точно подходит под цвет ее глаз. Она собирается поехать на трехчасовом автобусе, навестить свою учительницу в Брюске. Сестра стирает постельное белье возле крана. Бу-Бу после обеда ушел с Мартиной Брошар и еще одной девочкой, не из местных. Он мне сказал, что едет с ними собирать лаванду в горах. Мамаша Брошар умеет все превратить в деньги, она шьет мешочки, заполняет их сушеной лавандой и продает туристам – держать в шкафах. Не знаю, которая из девушек приглянулась Бу-Бу, но одно я знаю точно – он будет из последних сил карабкаться по склонам вовсе не для того, чтобы обогатить мамашу Брошар. Что тут скажешь, дело молодое.

Я говорю малышке:

– Я много думала и хочу поговорить с тобой до того, как вернется сестра.

Она в это время чистит зубы над раковиной, как каждое утро, каждый вечер и всякий раз, когда куда-то идет. Она знаком показывает, что не может ответить. Малышка – поразительная чистюля во всем, что касается ее самой. Однажды она пристыдила сестру, когда мы садились за стол. Взяла стакан и посмотрела его на свет, повернувшись к окну, а потом молча пошла и перемыла его. А на все остальное, к чему она ни прикасается, ей глубоко наплевать. Можно на месяц бросить всю грязную посуду на кухонном столе, и она будет есть во дворе, держа тарелку на коленях. Сестра ее ненавидит за это еще больше, а мне смешно.

Я ей говорю:

– Хватит чистить зубы, сядь со мной.

Она смотрит на меня несколько секунд, все губы вымазаны пастой, потом, отодвинув занавеску, смотрит в сторону родника, потом полощет рот, вытирает его полотенцем и подходит. Готова поклясться, что она знает, о чем я хочу с ней поговорить. Я ее прошу:

– Садись.

Она берет со стула подушку, кладет ее на пол возле моего кресла и садится, как она любит, обхватив руками коленки.

Я глажу ее по волосам, они у нее такие густые, такие красивые. Она отстраняется.

И я знаю, хотя и не слышу, что она говорит мне:

– Ты меня растреплешь, я битый час их укладывала.