Убийственное лето

Теперь я знаю, как она говорит. Но никогда не услышу, какой у нее голос, и об этом тоже буду сожалеть до конца своих дней. Сестра описала ее голос. Не нашла других слов, кроме «писклявый» и «работает под девочку». Еще она объяснила, что малышка говорит с немецким акцентом. Это меня удивило. И я спросила у нее самой. Она мне ответила, что делает это нарочно, чтобы выглядеть необычно. Клянусь, если бы ее не было, ее следовало бы обязательно придумать.

Я говорю:

– Не бойся, я тебя не растреплю.

Она отвечает что-то типа: «О’кей, хоккей, не растреплешь – значит не растреплешь. О чем ты хотела со мной поговорить?»

Я отвечаю:

– Я рассказываю о своей юности, о Марселе, о Соссе-ле-Пен[43], и ты меня слушаешь. Но сама никогда не спрашиваешь о том, что хотела бы узнать. Можешь спросить.

Она не шевелится и не отвечает. Я говорю:

– Ты хочешь узнать, кто был водителем грузовика, на котором привезли механическое пианино в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, за восемь месяцев до твоего рождения. Я не так глупа, как ты думаешь. У меня куча свободного времени, чтобы думать.

Как она неподвижно сидит, до чего густые и блестящие волосы у меня под рукой. Мне просто самой нужно было ей сказать то, что я помню, вовсе не обязательно расспрашивать меня об этом. Я тоже хочу быть не такой, как все. Я знаю, что хотя я ничего ей не сказала, но сумела заинтересовать. Боюсь только, что потом она не захочет больше себя утруждать, перестанет садиться возле меня и слушать. Я не смогу больше доверять ей свои воспоминания, и тогда они, одно за другим, угаснут в памяти, раньше, чем не станет меня. Когда я начинаю рассказывать другим, они сразу же находят какие-то неотложные дела. Сестра начинает убирать. Микки чинит велосипед, Бу-Бу делает уроки. Флоримона никогда не бывает дома или почти никогда. Он зарабатывает деньги на всю семью, и у него нет времени слушать Коньяту.

Я говорю малышке:

– Взгляни на меня.

Касаюсь ее лица и поворачиваю к себе. Она смотрит на меня своими голубыми глазами, которые, кажется, глядят мимо, но, уверяю вас, все прекрасно подмечают. Я говорю шепотом:

– Спроси у меня.

Она осторожно мотает головой, не спуская с меня глаз. У нее перехватило дыхание, но она упрямится.

Я наклоняюсь к ней и говорю:

– Бездетные женщины, как я, очень наблюдательны, ведь им бы хотелось сейчас иметь такую дочь, как ты.

Она не понимает, что я хочу сказать, и гордо отвечает:

– У меня уже есть мать.

Я говорю:

– Да знаю я, глупышка. Я пытаюсь объяснить тебе, что ты можешь мне доверять.

Она поводит плечом, ей наплевать. Я повторяю:

– Спроси у меня.

Она произносит по слогам:

– Что спросить? Кто привез это мерзкое пианино? Какое мне до этого дело, по-вашему?

Она пытается вскочить, но я удерживаю ее за руку. Когда я хочу, то могу еще найти в себе силы. Я говорю:

– Ты спрашивала у Флоримона и у Микки. Но они были тогда маленькие и не помнят. Ты спрашивала у моей сестры. Но ее в тот вечер вообще не было дома. Она уехала в Панье помочь мамаше Массинь, у той умер муж. А знаешь, как умер папаша Массинь? Его раздавило трактором. Сестра вернулась только на следующий день приготовить нам поесть. Потому-то я так хорошо все помню. Только я одна могу тебе все рассказать. А ты не хочешь меня спрашивать.

Несколько секунд она раздумывает, не сводя с меня своих голубых глаз. Потом принимает решение и говорит мне одними губами:

– Я ни о чем не буду вас спрашивать. Хочу выйти замуж за Пинг-Понга, точка.

Она встает, резко одергивает платье и добавляет очень четко и беззвучно:

– Голова садовая.

И уходит, резко хлопнув дверью, чтобы успеть на автобус в Ле-Бюске.

Я встаю, опираясь рукой на длинный стол, чтобы сделать несколько шагов. Кричу:

– Элиана!

Я не заметила, проходила ли она мимо окна, потому не уверена, ушла ли она уже со двора. Я говорю достаточно громко, чтобы ей было слышно, если она еще стоит под дверью:

– Его зовут Лебалек. Он приезжал со своим свояком. Лебалек! Ты меня слышишь?

Я вижу, как шевелится ручка двери, дверь открывается, и она появляется на пороге. Смотрит на меня, и кажется, что она сразу же постарела, ей можно дать намного больше ее двадцати, и такое холодное, каменное лицо. Я говорю:

– Лебалек. Он работал у Ферральдо, хозяина Микки. Они прямо здесь пили вино – он, его свояк и мой тоже. Было уже поздно, во дворе, там, за твоей спиной, лежал снег.

Малышка инстинктивно поворачивает голову, чтобы взглянуть назад. Я спрашиваю:

– Там моя сестра?

Она спокойно показывает жестом, что нет. Я говорю:

– Лебалек сидел в конце стола, вот там, его свояк здесь, а Лелло на моем месте. Они втроем вытащили пианино из кузова грузовика и оставили во дворе. Флоримон путался у отца под ногами. Они еще час примерно болтали и смеялись, как водится в мужской компании. Потом крепыш Лебалек и его свояк уехали.

Она не открывает рта. Стоит очень ровно, в своем новом платье, с постаревшим лицом, окаменев. Я говорю тихонько:

– Войди. Закрой дверь.

Она закрывает дверь. Но с другой стороны. Закрывает прямо перед моим носом и уходит. Я кричу:

– Элиана!