Убийственное лето

Но вот что волнует меня по ночам, когда я не сплю. Когда моего мужа убили, ему было сорок шесть. Мне уже шестьдесят восемь. Если все это правда и мы там встретимся, на следующий год или через десять лет, он увидит меня такой, какая я есть, – старухой. Это ужасно. Но если Боженька существует, он должен был и это предусмотреть, поэтому я спокойна. Может быть, я вдруг стану такой же, как в Соссе-ле-Пэн, в то замечательное время, когда мы каждое лето снимали там виллу. Не помню уже, какого цвета были те широкие брюки. Наверняка белые. Такая тогда была мода. Не помню и марки проигрывателя. Это важно, это маленький кусочек, уцелевший от тех лет, к нему крепились остальные, а он взял и выпал. Там, внутри, на крышке была нарисована собака. Господи, да все же знают эту марку. Вертится на языке. Не помню, кто там исполнял арию Белоснежки. Кажется, Элиан Селис, но не уверена. Господи боже мой, уже не помню марку проигрывателя.

Голос его хозяина[42].

Теперь я должна быть очень внимательной. Думать обо всем, ничего не упускать, не дать моим чудным воспоминаниям улетучиться неизвестно куда. Когда я спросила у малышки, она ответила по слогам:

– Голос его хозяина.

Я сказала:

– А что, они еще существуют?

Она повела плечом и ответила мне в самое ухо:

– Песик, это марка «Голос его хозяина». Это все знают.

Она произнесла еще что-то, но очень быстро, я не уловила и показала ей знаком взять бумагу в буфете. Она помотала головой и медленно повторила так, что я все поняла, как раньше:

– Теряешь память, старушка. Становишься совсем дурой.

Она стояла передо мной неподвижно и смотрела, как я сдерживаюсь, чтобы не расплакаться. Я сказала:

– Какая ты злая. Да, ты очень злая.

Тогда она присела, чтобы ее лицо было на уровне моего, и четко произнесла:

– В этом доме тебя я люблю больше всех. Но ты теряешь память и становишься дурой.

Я уже не понимала, огорчаться мне или нет, я боялась, что в кухню в любую минуту может войти сестра. Малышка была одета, собиралась идти за своей метрикой, чтобы они могли зарегистрироваться. Она сказала мне:

– Не показывай им, что теряешь память. Лучше спрашивай меня.

Я очень хорошо ее поняла, словно слышала каждое слово. И она положила руку мне на затылок и поцеловала в щеку. Она сказала мне:

– Я не злая. Я тоже становлюсь дурой. Понимаешь?

Я кивнула. И тогда она ушла.

Я долго сидела одна. Сестра вернулась, потом снова вышла. Она занималась своим огородом или виноградником Пинг-Понга и Микки, точно не знаю, да мне все равно. Я думала о малышке. Я почти уверена, что когда она говорит со мной, то произносит слова только губами, беззвучно, и ее никто не слышит. Она словно рисует слова в тишине, только для меня. Она здесь всего лишь несколько недель, но может разговаривать со мной лучше, чем все остальные, которые знают меня всю жизнь.

Бу-Бу возвращается первым, в середине дня. Он делает себе огромный сэндвич с ветчиной, маслом и рокфором. Сестра будет орать, как обычно, когда увидит, как мало осталось другим. Он был в городе в бассейне, и у него мокрые слипшиеся волосы. Так он похож на двенадцатилетнего мальчишку. Он что-то говорит мне, я не понимаю, но, судя по выражению его лица, что-то милое и не важное. Он поднимается к себе, чтобы читать книги о будущем.

Через минуту возвращается Эль. Я сразу же вижу, что она не такая, как три или четыре часа назад. Глаза больше не накрашены. Она грустная, а может, еще хуже. Моет руки над раковиной. На меня не смотрит. Я спрашиваю:

– Получила свою метрику? Покажешь мне?

Она быстро отвечает какой-то грубостью, я не понимаю, но точно знаю, что это грубость. А потом смотрит на меня, поводит плечом, достает листок бумаги из кармана своей красной куртки и протягивает мне. Это метрика, выданная мэрией Брюске-Арама. Она родилась 10 июля 1956 года. Через несколько дней ей исполнится двадцать. Зовут ее Элиана Мануэла Хэрта Вик. Родилась у Паулы Мануэлы Вик, гражданки Франции. Отец неизвестен.

Я замолкаю на минуту. Она забирает листок. Кладет обратно в карман. Наконец я говорю:

– Ты носишь фамилию матери?

Я вижу, как кровь отхлынула от ее загорелого лица, а короткий носик сморщился. Глаза полны слез, но глядят вызывающе. Она отвечает:

– Вам это мешает?

Кажется, я слышу каждое слово. Я говорю:

– Нет, просто объясни мне.

Она вытирает глаза тыльной стороной руки и четко – специально для меня – произносит:

– Тут нечего объяснять.

И уходит. Я говорю:

– Не уходи. Я с тобой.

Но она не слушает и поднимается наверх.