Убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

Вот девочки, в ночных рубашках, в своей комнате, сидят в постелях и разговаривают: о том, что вот если бы брат их Николай умер, то в наследство они получили бы и поместье, и капитал, и никто бы не назвал их бесприданницами! Даже мать!

Вот одна из них замечает, что хорошо было бы, если бы братец Николенька умер, или что-то бы с ним сделалось – утонул, например, или попал под поезд.

Одна – Аня либо Настя – скептически возражает, что сам он никак не умрет, и утонуть не может, потому что плавает хорошо, а под поезд тоже так просто люди не попадают.

А другая – Настя или Аня – говорит, что можно сделать так, чтобы подумали, что он сам случайно погиб. Например, пожар устроить. Тут кто-то из них – Аня или Настя – встрепенувшись, прислушивается к какому-то постороннему звуку; им кажется, их подслушивают. Преступление они еще не замыслили, пока что еще просто болтают, но понимают, наверное, что за такие разговоры – если кто узнает – их не похвалят.

Вот они, все так же в рубашках, босиком или в легких тапочках, осторожно, на цыпочках спускаются по лестнице, оглядываясь, перешептываясь, даже хихикая. Пока что для них все – игра. Девочки тринадцати-четырнадцати лет проказливы, уж это-то Глюк знал хорошо, потому что сам вырос в окружении таких девочек (в пансионе мадам Глюк). А спуститься по лестнице в ночных рубашках через комнату, полную гостей – это, как понимал Феликс Францевич, шалость именно того рода, какие девочки этого возраста просто обожают. Будь они постарше – постеснялись бы.

Теперь, в буфетной, они, прислушиваясь к звукам музыки и голосам гостей, шепчутся; даже нет, не шепчутся, а разговаривают, но тихо. Если бы шептались – друг друга не слышали, из-за музыки. Может, и спорят: мальчики занимали в то время галерею, и устроить пожар на галерее, но не поджечь при этом дом, кажется одной из них – Насте или Ане – невозможным.

А другой – Ане или Насте – представляется, что все получится прекрасно, если, к примеру, постели мальчиков облить керосином.

Кто-то из них – а может, обе – повышают голос.

Вот мадемуазель Рено, тихо, по-английски, покидает комнату, проходит, незамеченная никем: картежники на веранде погружены в игру, мадам Воробейчик распевает с мужем дуэт из оперетты "Елена Прекрасная", госпожа Новикова флиртует с Семеном Воробейчиком, а дамы постарше заняты сплетнями.

Вот мадемуазель Рено начинает подниматься по лестнице, и слышит из буфетной голоса своих подопечных, которым в это время и в этом месте делать нечего.

Мадемуазель Рено, конечно, немедленно идет в буфетную, входит с гневным вопросом: "Что это такое? Что вы тут делаете?" или, может быть, с восклицанием: "Что за безобразие!"

И хватает за руку одну из девочек, чтобы тащить ее наверх, в спальню, и протягивается за другой, но, взбудораженная ночным (таким веселым!) приключением, распаленная спором с сестрой, девочка – Аня или Настя – отпрыгивает в сторону, и ненароком ей под руку попадает секачка, оставленная Агафьей, небрежной и неряшливой.

И девочка – Аня или Настя – ударяет мадемуазель Рено в живот, но слишком слабо, чтобы серьезно поранить. Мадемуазель Рено вскрикивает от боли, и выпускает другую девочку – Настю или Аню. А та, в панике, что вот сейчас кто-то услышит, кто-то войдет, хватает гувернантку за шею и пытается задушить.

Мадемуазель вырывается, пятится, но у девочки – Ани или Насти – в руках секачка, которой эта девочка размахивает, мадемуазель пятится, спотыкается, вскакивает и пытается убежать, и тогда девочка ударяет секачкой (той стороной, где молоточек) по затылку своей гувернантки…

Одна бы девочка с гувернанткой, взрослой женщиной, не справилась бы, но вдвоем – получилось; и вот мадемуазель лежит перед ними без движения на грядке с укропом.

До них пока что не доходит весь ужас содеянного, они пока что действуют, как это в привычке у детей (помыть банку и поставить на полку, когда варенье уже съедено – вдруг не заметят, или на них не подумают!). И они заметают следы преступления, удалив отпечатки своих ног при помощи валявшейся тут же палочки.

И бросаются побыстрее наверх, в спальню, спрятаться под одеялами в ожидании возмездия. Которое, как им известно по их детскому опыту, непременно придет. (Ведь когда банка из-под варенья, чисто вымытая, стоит на полке в буфете, почему-то все сразу: и мама, и бабушка, и гувернантка, – знают, кто это варенье съел).

Однако в этот раз никто про "варенье" не догадался, их даже не спросили: "А не вы ли?.."; гувернантки нет, и никто не донимает их более уроками и наставлениями. Они, наверное, понимают, что совершили преступление. И вначале им даже, может быть, страшно. Но проходит день, наступает другой – вчерашние страхи прошли вместе с ночным сном.