Убийство в доме свиданий

— Вы и сюртук его синий, каких уж никто не носит, тоже сценической находкой считаете? — усмехнулся в шарф Сомский, беря Вы-жигина под руку и направляя его вперед по аллее. — Не переиграл ли? Меня же вот какая деталь уколола: если в первом случае наш актер с погорелого театра ждал Иоланту, то в другом так и потребовал Катьку Вирскую из-под генерала вытащить и ему доставить, а ведь Катерина в заведении наверняка под другим именем жила. Допустим, ряженый чиновник знал Иоланту-Ленку только из разговоров тех, кто бывал в доме. Купец же в доме на Курляндской не бывал никогда, а пришел убить или довести до самоубийства ту, которую, возможно, знал еще до того, как она в заведение попала.

— Нет, — вздохнул Выжигин, — чиновник тоже мог знать настоящее имя Иоланты, только открываться никому не хотел. И все наши рассуждения, Петр Петрович, сейчас о мелочах ведутся, не о главном. Главное — понять, зачем этот актеришка ходит и доводит женщин до самоубийства.

Выжигин почувствовал, как Сомский сильно сжал его предплечье.

— Ах, самоубийство? — почти прошептал он, наклоняясь к уху «кузена». — Полагаете, обе женщины руководствовались лишь зовом своей воли, и при этом ищите виноватого? Право, психологический парадокс, сударь. Самоубийство, друг мой, всегда является высшим выражением воли, протестующей против воли внешней, всеобщей, в шопенгауэровском смысле. Кого можно понудить к вонзанию себе в грудь кинжала или к затягиванию на шее петли, даже если, как вы предполагаете, ее принесли? Самоубийство — акт глубочайшего внутреннего процесса, действия, обязательно лишенного свидетелей, хотя, я читал, у некоу торых неразвитых народов существует и самоубийство показательное. Пишут же путешественники, изучавшие быт и нравы камчадалов, что они иногда, обидевшись, идут да и вешаются или еще что-то над собой делают. Для чего? А чтобы досадить тем своему обидчику — он-де уязвлен будет смертью обиженного. А у нас, в публичном доме? Пришел пьяный мужик, этакая харя, пусть даже актер, и женщина, которая жить хотела — это уж определено доподлинно в случае последнем, — расстается с жизнью, в общем сытой, обеспеченной, гораздо менее тягостной, чем жизнь крестьянина, например? Не знаете вы статистики, мой дорогой кузен. Русские вообще, в сравнении с Европой, мало убивают самих себя, хотя своих собратьев лишают жизни часто, о чем мы говорили. Такой вот странный парадокс: там, где больше убийств, самоубийств меньше. И вот Россия-то в череде стран европейских по самоубийствам на последнем месте стоит, хотя сейчас камчадальство и к нам через передовую образованную молодежь проникать стало. Почитайте хронику: в ресторане студент Н. облил себя крепкой соляной кислотой — скончался от ожогов; курсистка Д. в модной лавке прилюдно вскрыла себе вены бритвой. Эти самоубийства — от идеи, от сладчайшего сознания, что я вправе с самым священным, с жизнью, запросто расстаться добровольно. Мысль очень нерусская и только в больших городах, где подавляющая часть всех наших самоубийств случается, живущая, да и то в среде сильно думающей молодежи. Ну а проституток-то кто способен на самоубийство в пять-десять минут сагитировать? Немыслимо! Перестаньте и думать об этом! — коротким взмахом ладони подытожил князь свой длинный и горячий монолог. — Вернитесь к варианту с казнью — он более плодотворен!

«На самом деле, — подумал Выжигин, — что в обоих случаях может о самоубийстве по чьему-то приказу говорить? Веревка со сложным узлом? Неупавший стул? А кинжал кто сумеет в грудь вонзить? Кинжал — не бритва отточенная, где довольно легкого нажима, чтобы перерезать вены, не кислота, которую лишь опрокинуть на себя нужно из какой-нибудь банки. Кинжал в себя воткнуть только очень сильный, волевой человек, мужчина сможет, а не женщина, не помышлявшая о самоубийстве еще полчаса назад. Какое там — четверть часа!»

— Вы знаете, Петр Петрович, — для чего-то поправляя на голове кепи, заговорил Выжи-гин чуть смущенно, — а ведь я вчера таки пожалел всех этих нравственных калек, жертв общественного темперамента, хотя после случая на Екатеринославской был далек от сентиментальных чувств по адресу к проституткам.

— Держу пари, — повернулся к Выжигину князь с улыбкой, — если произойдет новое убийство-казнь, то вы, мой милый кузен, теперь уже станете просто рыдать над телом этой самой жертвы общественного темперамента.

— А что же, нет Причин? — жестко спросил Выжигин, которому не понравился циничный тон князя.

— Абсолютно не стоит! — легко сказал Сомский. — И вовсе не потому, что человека не жаль — его-то всегда жаль. Но ведь вы плакать будете потому, что увидите в ее смерти вину общества, жестокость, бедность, толкающую женщину на путь проституции.

— Разве не бедность причина?