Убийство в Пражском экспрессе

— Быстро не то слово. А что было делать? Таманская армия. Пятьдесят тысяч оборванцев. Хуже саранчи. Разве остановишь? Знаете ли, позавчера я встретил губернатора Глазенапа, выходящим из гостиницы «Россия», что напротив Окружного суда. Показываю ему на вереницу людей, бредущих по Александровской: лазаретные больные в халатах, уставшие пехотинцы, беженцы… Идут точно нищие калеки во время Крестного хода. Я и спрашиваю: «Что случилось, господин полковник?» А он мне: «Срочная эвакуация. Красные близко». «Позвольте, — напоминаю ему, — ещё вчера вы утверждали, что мы город не сдадим. Так отчего же бежим?». Он улыбнулся: «Оперативная обстановка на фронте меняется ежедневно. Вчера было одна, сегодня — другая». Я не успокаиваюсь: «А как же быть с судом, с чиновниками, с делами?». «Эвакуируйте». Я возмутился: «Это же решительно невозможно! Не успеем!». Он отвечает: «Ну так бросьте бумаги. А люди пусть спасаются. Оставаться нельзя ни в коем случае. Большевики, зайдя в город, первым делом расправляются с полицией, следователями и судьями». «Спасибо, говорю, Пётр Владимирович, утешили». — Полковник пожал плечами, сел в автомобиль и укатил.

— А с вашими, что? С семьёй?

— Вызвал врача. Эскулап категорически запретил их транспортировать, потому что к сыпному тифу добавилась и острое осложнение — скарлатина. Вот я и положил их в госпиталь. Под присмотр врачей.

— Может, не тронут?

Судья поднялся и заходил по камере нервными короткими шагами, словно пытался отыскать замурованный выход под сводами подвала. Потом вдруг остановился, повернулся резко и изрёк:

— Комиссар потребовал от меня «контрибуцию» — царскими золотыми червонцами — две тысячи. Я ответил, что таких денег у меня нет. Предложил ему забрать из дома всё, что захочет. Он рассмеялся. Сказал, что и так уже местная ташлянская[33] голытьба всё вынесла. Даже двери сняли с петель. Дал подумать до утра. И пригрозил: «Не отдашь деньги, что ж, тогда я твою жену и дочерей выставлю из госпиталя». Я возмутился и сказал, что они же тогда не выживут, а он рассмеялся и говорит: «Вот и подохнут, как дворняги безродные, а не дворянки».

Статский генерал опустился на каменный выступ, закрыл лицо руками и зарыдал. Артемий молчал.

— Простите, — прошептал судья.

— Не стоит извиняться, Владимир Филиппович.

— Потом заскочил ещё один. Пьяный. Еле на ногах держался. Ни с того ни с сего начал меня бить. Ударит и молчит, ударит и молчит. Я понять ничего не могу! Упал. Кричу: «Что вам от меня надо!». А он разошёлся: молотит сапогами, как собаку, и сипит, как чахоточный. Но молчит.

— Беглый каторжник какой-нибудь местный? Наверное, к красным подался. Вот и мстит теперь вам.

— Не знаю… Потом так же внезапно этот дьявол исчез. А меня сюда кинули. Воды не хотите? Я принесу, не вставайте.

— Премного буду благодарен.

Судья поднёс кружку к губам следователя:

— Вот, пейте.

— Спасибо.

— А вас, вижу, прямо из лазарета забрали.

— Сестра милосердия сказала комиссару, что я судебный следователь.

— Господь эту ведьму накажет!

— Может и накажет, только мы об этом вряд ли узнаем.

— А вдруг повезёт? Знакомый штабс-капитан по секрету поведал, что красных специально в Ставрополь заманили. Они теперь в кольце. Их разобьют в два счёта.

— Может оно и так, только нам от этого не легче. Они с нами быстрее расправятся.

— Светает.

— Ночь прошла незаметно.

Послышался звук открываемого засова. Он, точно лязг винтовочного затвора, кольнул арестантов холодом смерти.

На пороге возникло непонятное существо в папахе и с зажжённой папиросой в уголке рта.

— А ну виходь, панове кадеты. Та швидче![34]

II

В первой партии «контры», подлежащей расстрелу, было двенадцать человек. Их доставили на Холодный родник в одном грузовике ровно в полдень. Разутым и раздетым до исподнего арестантам приказали повернуться лицом к оврагу и стать у самого края.

Овраг показался Артемию бесконечной чёрной дырой, уносящей людей в другой, неведомый человеку мир. И это было правдой.

Бараевский почувствовал, что наступил на бутылочное стекло — защипало ступню. Но теперь о ране можно было не беспокоиться. Какая разница? Жить оставалось минуту, самое много — две.

Следователь поднял голову. Серое октябрьское небо едва просвечивало через густые ветви берёзы. Из-за жаркого лета листва с дерева опала рано, и только один единственный лист едва держался на ветке. И тут же, прямо ней, сидел дрозд. Птица смотрела Артемию в глаза. Она не боялась его, будто понимала, что этот человек уже не способен причинить вреда.

Бараевский прошептал судье:

— Хоть я и мало пожил, Владимир Филиппович, но стыдится мне нечего. Невиновных за решётку не прятал. Мздоимством не грешил. Жаль только всё время службе отдавал, семьёй не обзавёлся и потомства не оставил.

— А может это и хорошо, дорогой мой. А то бы переживали, как я… Господи, спаси и сохрани супружницу мою и девочек! И прости мне мои грехи вольные и невольные! — глотая слёзы, проронил Ганнот.

Перед строем красноармейцев показался человек в кожаной куртке, затянутой ремнями. Он вынул из кармана сложенный вчетверо лист почтовой бумаги и прогорланил: