Убийца не придет на похороны

После неудачной попытки открыть глаза Сергей попытался шевельнуть языком, который заполнял весь рот, был огромным и твердым, словно выточенным из тяжелого дерева. Это тоже не удалось, и Сергей оставил бесполезные попытки. Единственное, что получалось, так это думать, хотя мысли все время сбивались, столкнувшись с нестерпимой болью. Боль парализовывала мысли, не позволяла им развиваться.

Мысли путались, превращаясь в огромный огненный клубок. И все это время Сергей пытался ответить на единственный вопрос: жив он или мертв? Если жив, то тогда где он, и что с ним случилось?

Но ответить на этот вопрос Дорогину не удавалось, не удавалось до тех пор, пока в его странном черном мире не появились звуки. Они были глухие, похожие на далекие подземные взрывы или раскаты молний, грохочущих где-то высоко за черными-черными тучами и одновременно далеко-далеко за несуществующим горизонтом. Ведь в его мире, в том мире, где метались мысли, не было никаких преград, не существовало ни стен, ни неба, ни земли, существовала лишь пустота, бесконечность, до конца которой не может долететь даже мысль. Так же не существовало времени, только звуки. Они возникли ниоткуда.

«Что это? — задал себе вопрос Дорогин. — Откуда в этой пустоте звуки, причем, звуки ни на что не похожие?»

— Он, наверное, никогда не придет в себя, Геннадий Федорович. Я хожу сюда каждый час.

— Ну, и что, Тома? — спросил Рычагов ассистентку.

— Да вроде бы никаких изменений, все как было в первые три часа после операции, так и продолжается уже сорок восемь часов.

— Неужели никаких изменений? — доктор Рычагов смотрел на зеленый экран, по которому, петляя, бежала, а затем судорожно выгибалась светящаяся линия.

— Да, никаких. Сердце как билось, так и продолжает биться. Давление чуть-чуть улучшилось, появилась хоть какая-то стабильность. Правда, перепады большие. Но так еще неплохо…

— Я вижу, вижу, Тома, я все вижу. Ты же знаешь, я не бог. Все, что было в моих силах, я сделал. Я почти разобрал его на части, но мозг — вещь непонятная. И что там произошло я не знаю, что повреждено, тоже пока определить нельзя. Если бы, конечно, я мог видеть насквозь, то тогда…

— Мне кажется, вы видите, Геннадий Федорович.

— Это тебе кажется, девочка. Ничего я не вижу. После операции, честно признаться, я думал, все с этим будет хорошо, но сейчас я вижу, все мои старания напрасны. Навряд ли он придет в себя.

«Навряд ли он придет в себя?» — набор звуков, из которых состояла эта фраза, сложился в слова в сознании Сергея Дорогина и он понял, что слышит голос мужчины.

«Может, это говорит бог? Тогда к кому он обращается? Нет, это не бог, это говорит человек и он, скорее всего, где-то рядом. Надо попытаться сказать ему, этому человеку, что я жив, жив, я постараюсь выкарабкаться. Надо попытаться сказать!»

И Сергей вновь, собрав всю свою волю, попытался шевельнуть языком, приподнять веки, тяжелые, как бетонные плиты. Ресницы задрожали. Но этой дрожи не увидела Тамара Солодкина, не увидел хирург Геннадий Рычагов.

— Как ты думаешь, сколько ему еще? — спросил Рычагов у своей ассистентки.

— Не знаю, не знаю, вам, Геннадий Федорович, виднее.

— Я думаю, еще дня два-три и его не станет.

«Три дня, и его не станет… Кого они имеют в виду? Меня, что ли, мое тело? Неужели оно разлетится, и останутся только мысли? А может быть, мысли тоже разлетятся? Но ведь мысли состоят не из атомов, не из маленьких светящихся шариков, они состоят из чего-то другого, вечного!»

— Ладно, пойдем, Тома, мы ему пока ничем помочь не можем.

— А кто ему может помочь? — спросила женщина.

Рычагов передернул плечами, сцепил пальцы, хрустнул суставами. У него были длинные красивые пальцы, как у пианиста или скрипача. Вообще, Геннадий Федорович Рычагов на хирурга не был похож. Когда он надевал дорогой костюм, роскошный галстук, то становился похож больше на артиста, чем на медика.

— Знаешь, кто ему может помочь?

— Правда, знаете?

— Конечно, ты, Тома, знаешь, ведь ты носишь крестик.

— Конечно ношу, Геннадий Федорович.

— Вот только бог ему и сможет помочь, только бог.

— А вы?

— Я же тебе говорил, — повторил Геннадий Федорович, — я только человек. И то, что мог, сделал. А теперь его жизнь в руках божьих. Если он захочет, вдохнет жизнь в это существо, оно начнет мыслить, начнет бороться. А если не захочет, тогда тело станет холодным, как лед. Пошли, пошли отсюда, у меня еще куча работы. У меня…

«Что же у него еще такое?» — подумал Дорогин, слыша звук шагов. Этот звук пронизал все его существо, все, разваливающееся на части от боли, тело.

— Кстати, Геннадий Федорович, — прикоснувшись к плечу хирурга, сказала Тамара, — а у него ведь тоже на груди был крестик.

— Да-да, я помню, Тома, помню, что говорил Петрович. Может, он действительно верил в бога или верит, тогда бог ему поможет. Между прочим, сейчас меня ждут больные.

— Странно, про одних больных еле помнишь, а этот не идет из головы.

Хирург быстро-быстро двигался по коридору, а за ним, как нитка за иголкой, спешила длинноногая Тамара Солодкина, его неизменная и незаменимая ассистентка.