Убийца сновидений

Сразу же после этих слов вспыхнувшее в каждой клетке его тела и в каждой волне сознания сияние погасло. Удушливая чернота сомкнулась, как огромные челюсти мегалодона, окаймленные зазубренными пиками безысходности. Макса повлекло назад, будто упругий канат, на котором он был подвешен и совершил недозволенный прыжок в небо, начал сокращаться. И вот это стало для него настоящей утратой. Это было как раз то, чего он никогда прежде не чувствовал, потому что никогда не терял столь многое. Да, он терял иллюзии, работу, любимых женщин, положение в обществе, союзников, он терял себя; иногда ему казалось, что он вот-вот потеряет жизнь, — но еще никогда так быстро и грубо у него не отбирали надежду на что-то большее, чем все это, вместе взятое, потому что раньше у него просто не было такой надежды. Ее породило сияние, разбившее мрак подземелья. Прежде он не верил в потерянный рай, потому что никогда в нем и не был, а недавно вдруг узрел его — чтобы тут же лишиться. Впервые он почувствовал себя ограбленным по-крупному: это было хуже, чем потерять свою религию, — ведь всякая религия только обещает, — а он был застигнут в момент обретения и преображения, но в шаге от цели получил по рукам… вернее, по мозгам.

Резиновая душа сжалась во тьме — еще более непроглядной и удушливой, чем прежде. Это была тьма самой жизни — тоскливого сновидения, втиснутого зачем-то в часовой циферблат, который обегала стрелка, подобная маленькой на вид, но безжалостной косе. От нее еще никто не сбежал; она исправно собирала свой урожай на дорогах, перекрестках и в тупиках Календаря Снов. Скошенные ею, падали секунда за секундой — все спрессовывалось в осадочную породу времени, в которой покоились кости, но попадались и живые еще существа, беззвучно разевавшие рты в этих невидимых и бескрайних зыбучих песках. Здесь все уходило в песок: красота, молодость, звенящий в парусах ветер; здесь дождь никогда не утоляли жажду; здесь всегда ждали худшего, не замечая, что оно уже случилось; сплошная война и боль снаружи и внутри.

Но теперь он знал, что едва не вырвался из ловушки собственного сознания, Это «едва», с одной стороны, насквозь прожигало его каленым железом, тавром пожизненного и неснимаемого проклятия, зато, с другой стороны, напоминало вспышки в ночи, хоть и болезненные для отвыкших от света глаз, но в них заключалось единственное и последнее тайное слово вечности, передаваемое неизвестным кодом. И пришел настоящий страх: ведь даже это могло оказаться иллюзией, а тогда уж точно нет никакого спасения, никакого возвращения, никакой надежды.

Он висел в сжиженной тьме, отдававшей то ли смертью в трясине, то ли нахлынувшими вновь водами внутриутробья. Но даже утопленники в конце концов всплывают, если их ничто не держит. Слишком стар для нового рождения… и все еще слишком наивен, чтобы умереть. Кроме того, не пропадало ощущение, что какой-то жуткий эксперимент над ним отнюдь не закончен; он все еще представлял определенный интерес в качестве лабораторной крысы. Однако многие из тех, кого он считал абсолютно и бесповоротно мертвыми, тоже не выглядели «отработанным материалом». Впрочем, экспериментаторам виднее.

«Нет никаких экспериментаторов, — шептала ему тьма тысячами бархатных влажных уст. — Только наваждение, длящееся миллионы лет. А я и есть наваждение». Он слушал темноту, как когда-то слушал ее в своей комнате, когда та притворялась усеянными звездами небесами, — и постепенно сливался с тьмой, становился ею и, значит, сам становился наваждением.

Самоопьянению нет конца, пока находишь в нем хоть что-то приятное или спасение от боли, и это путь без возврата, потому что привыкаешь ко всему, даже к отчаянию. На всякий случай где-то поблизости тебя стережет отсутствие. Его еще называют смертью. Больше о нем нечего сказать. В нем бесследно исчезаешь, как во сне без сновидений. О нем вспоминаешь только тогда, когда оно каким-то чудом прерывается. И опасение, что это ненадолго, уже не покидает тебя.

Переходная фаза

Ему снился город пустынных улиц, вечной ночи, нескончаемой осени, неразличимого шепота, пронизывающего ветра, тихого плеска воды в каналах. Тут не осталось ожиданий, потому что все уже случилось. Он брел вдоль черной воды, и движение оказалось здесь столь же необходимым, как дыхание. Когда он остановился всего на мгновение, город исчез. И появился снова, стоило ему шевельнуться. Он почувствовал себя выкидышем небытия, обреченным безостановочно скользить в этой тьме.

Из-под какой-то арки выступила Савелова, одетая в длинный бесцветный плащ, и тихо пошла рядом. Он испытывал тяжелую давящую тоску: они встретились там, где любовь была чем-то вроде трупа, всплывшего в здешнем канале, — жертвой преступления, которое уже никто не будет расследовать.