Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов

Последнее анархистское преступление, о котором я хочу поговорить, хорошо известно. Оно было совершено за несколько дней до убийства Колсона и, быть может, лучше всех анархистских дел обнаруживает истинный дух этого учения в те времена, когда пропаганда действием была в моде. После грозного движения, созданного Равашолем, это было, так сказать, синтезом анархии.

Господин Георгиевич, бывший сербский уполномоченный в Париже и получивший от своего правительства назначение на ту же должность в Бухаресте, был человек замечательно умеренный и скромный в своих привычках. Обыкновенно он обедал в маленьком ресторане на улице Оперы.

13 ноября 1893 года, окончив обед в восьмом часу вечера, он встал и подошел к вешалке, чтобы снять свое пальто, в ту же минуту какой-то молодой человек, маленького роста, быстро поднялся из-за соседнего столика и, подбежав к Георгиевичу, нанес ему удар прямо в грудь.

Затем злоумышленник убежал с такой поспешностью, что никто из присутствовавших не успел догадаться преградить ему путь.

Он был уже далеко, когда заметили, что несчастный сербский уполномоченный стал жертвой покушения.

Сначала господин Георгиевич почти не почувствовал боли. Он подумал, что это был вор, хотевший украсть бумажник, и быстро поднял руку к карману, но при этом движении заметил вонзившийся в его грудь сапожный резак. Он вытащил его и бросил на пол.

Из раны тотчас же хлынула кровь, и Георгиевич упал в обморок. Сначала его перенесли в отдельную комнату, где хранилось белье, и там доктор Дорж оказал ему первую медицинскую помощь.

Рана оказалась неглубокой, и в первую минуту ее сочли не опасной.

К сожалению, на следующий день, когда господин Георгиевич был уже перевезен в занимаемую им квартиру в отеле «Виндзор», с ним сделался сильный нервный припадок, и несколько врачей, немедленно приглашенных к нему, констатировали внутреннее кровоизлияние в плевре.

В течение нескольких недель господин Георгиевич находился между жизнью и смертью и был спасен только после весьма опасной операции вскрытия левого бока.

Немедленно уведомленный комиссар округа, к которому принадлежит Вандомская площадь, начал следствие, убийца оставил на месте преступления свое оружие — кривой сапожный нож-резак, на лезвии которого было вырезано фабричное клеймо: «Фадер, С. Ж., в Марселе», и мягкую черную шляпу, на которой также было фабричное клеймо: «Фабричная улица, 4, в Марселе».

Таким образом, для розысков убийцы имелись некоторые указания, тем более что его странные манеры обратили на него внимание ресторанной прислуги и посетителей, обедавших около него.

Окончив обед, он просидел еще около часа с блуждающим взором, опершись левым локтем на стол и склонив голову… Казалось, он прислушивается к какому-то внутреннему голосу.

Все свидетели, дававшие в тот вечер показания, очень точно описали наружные приметы убийцы.

Впрочем, разыскивать его не пришлось.

Часов в одиннадцать вечера комиссар на Вандомской площади получил телеграмму от своего коллеги из квартала Рокет, уведомлявшего его, что какой-то субъект, назвавшийся Леоном Леонтье, явился к нему с заявлением, что он убил в ресторане Дюваля на улице Оперы какого-то клиента, имени которого сам не знал. Его, конечно, арестовали.

Чиновник, получивший эту телеграмму, немедленно отправился в комиссариат 11-го округа, где находился узник. Но тот ограничился только повторением своего заявления и ушел от объяснений мотивов своего поступка.

— Оставьте меня в покое до завтрашнего утра, — попросил он, — мне нужно собраться с мыслями, и уже тогда я буду отвечать на ваши вопросы!

Это был один из немногих, действительно, интересных анархистов, которых я видел в своем кабинете.

Его дело было в высшей степени просто. Он сам сознался в преступлении и, судя по всему, у него не было сообщников, следовательно, сыскной полиции почти нечего было тут делать.

Этот двадцатилетний мальчик имел вид экзальтированного фанатика. Его лицо с очень резкими, точно высеченными из камня чертами, было поразительно бледно, выдающиеся скулы, широкий открытый лоб и небольшие близорукие глаза — такова была его наружность. Леонтье постоянно носил белый галстук, что придавало ему вид мелкого клерка или непризнанного поэта. Тонкие усики, обрамлявшие его верхнюю губу, легкий темно-каштановый пушок пробивающейся бороды несколько смягчали резкость этой физиономии.

Из всех анархистов, которых я видел, этот мальчик произвел на меня впечатление искреннего и убежденного, но также наиболее ненормального в умственном отношении.

На следующий день первой его заботой было выяснить, что он не имел намерения убивать.

— Я мог бы поразить насмерть этого буржуа, — говорил он, — но я этого не сделал! Я рассчитывал силу моего удара.

Сделав эту благоразумную оговорку, он продолжал свои признания: