Убить Бобрыкина

– Какие цифры, Саша, Бог с тобой! Без цифр теперь фасуют, лишь бы, что не распродали допродать. По триста сорок восемь пошехонский! Из пальмового масла варят все, скоты! Сметану, молоко…. И костромской у них из пальмового масла, и вологодское по семьдесят, и хлеб из нефти. Совесть потеряли, Бога не бояться! И вкус совсем не тот. Проклятая страна!

Смеркалось. Дремы да зевоты овладели миром. Ходила мать, гремела, грохотала, искала что-то, заставляя ноги поднимать, мела, скребла… Над стопочкой сгибая палец стучала в темный пузырек, и нацедив тринадцать на глазок, пила.

– Ох, Саша, что-то худо мне: печет в боку под левым. Печет… и жжет и колет, будто что застряло. Взгляни, не видишь, что? – дрожащим пальцем указала бок. Из бока нож у матери торчал: большой, кухонный, тот которым к посту капусту рубит – ручкой деревянной был вперед.

– Нож у тебя … – дивясь на нож в боку, ответил он.

– А я-то все ищу, ищу его! – всплеснув руками, говорила мать, – совсем дурная стала, осподи прими…

– Достать?

– Не надо, что ты! Нож к дурному снится. Зарежешь ты меня во сне, и наяву зарежешь, понял?

– А это разве я тебя зарезал? – удивился он.

Мать не ответила, вздыхая, подошла к столу, и слепо жмурясь, кипяток дрожащими руками из чайника лила без кружек, на клеенку, на пол… Шишин отшатнулся, боясь ожечься, с ужасом открыл глаза…

– Что смотришь? Пей, давай, остынет! – сказала мать, и Шишин, обхватив руками кружку, отхлебнул пустую воду, без сахара и без завару…

– Постный, – объяснила мать.

– А где твой нож большой кухонный, которым ты капусту бьешь?

– Твое какое дело?

– Так..

– А так у черта под хвостом, – сказала мать.

Сквозь занавеску тускло засмотрел фонарь подъездный, между оконных рам пылились мотыльки. По кухонным углам сгустилась синева, огромными тенями; шурша в лампадном круге, скользила моль. Мать новости включила, и, губы трубочкой сморча, пила вприкуску кипяток остывший, макая челночок, чтоб зубы не крошить. «И-эх!», – подумал он, и снова задремал.

Стучали спицы, ниточка тянулась, на дне корзинки шерстяной клубок скакал, и ловко петелька к петельке ложилась пряжа бабушке в колени. Бабушка Тамара на стуле вместо матери сидела, шапку Шишину вязала. «Умерла, а сниться…», – во сне подумал он, и хмуро посмотрел со стула, как бабушка Тамара вяжет шапку, хотя и умерла.

Он шапок не любил. «Наденешь шапку, – думал он, – под ней жужжит, кусается, и ползает, как будто голову в осиное гнездо засунул...»

– Шапку вяжешь?

– Шапку…

– Баба, не вяжи мне шапки!

– Это не простая шапка. Шапка-невидимка! Её наденешь, да и нет тебя. А снимешь – вот и ты! Хоть кассы грабь, хоть в поезд без билета, – пообещала бабушка Тамара.

«Хитро…, – подумал он. – Надену шапку, нож возьму кухонный, пойду на лестницу, Бобрыкина зарежу», – и с нетерпеньем ждал, когда повяжет бабушка во сне свою чудную шапку.

Бабушка Тамара позвала. Он слез со стула, подошел, и низко бабушка покойница Тамара шапку натянула, низко… на глаза.

– Ничего не видно…

– Тебе не видно, и тебя не видно, – сказала бабушка Тамара и пропала. Он заморгал со сна, увидел мать.

– Чего тебе? – спросила мать.

– А помнишь, шапка у меня была?

– Мне дурь чужая память не отбила, чего ж не помнить? Помню! На трюмо. Где бросил, там лежит.

– Не эта шапка, та, другая…

– Другие шапки, Саша, пусть другие носят, – сказала мать, – а ты своим умом живи, и под своей!

«Своим сама вяжи…», – подумал он и вышел, в коридоре на колени опустился возле шкафа, и с нижнего на верхний стал перебирать.

– Вот так я есть! – сказал однажды Шишин Тане, и бабушкину шапку натянул до подбородка. – А так вот нет меня! Теперь могу куда угодно так пойти и банк ограбить, никто и не увидит, поняла?

– Ага, – сказала Таня.

– Ограблю банк, в Австралию поедем, да?

– Поедем, – согласилась Таня.

– О! Шишкин лес! Здорово, человек без головы! – сказал Бобрыкин ненавистный, и, сдернув шапку за помпон, на мяч футбольный надел ее и гол забил. «Четыре гола…», – вспомнил он.

«А всех прощать другого дурака ищите, – думал, из старой шапки вытрясая на пол моль и мандаринную труху, и шапку натянув пониже выскользнул за дверь. – Убью Бобрыкина, и точка. Хватит! Не убивать бы мог его, конечно, но все-таки уж очень ненавижу и убью…»

Танюша открывать пошла, звонок дверной услышав, откинула глазок, и увидав переступавшего от нетерпенья Шишина, в натянутой под горло старой шапке с заячьим помпоном, накинула цепочку и на цыпочках от двери отошла.

Бобрыкин ненавистный по черной лестнице, насвистывая, поднимался, Шишин хмуро сверху вниз смотрел.

– Здорово, Козаностра! А тебе идет, брателло! Один совет: ограбишь банк, ложись на дно…

Глава 15

Изумрудный город

– Чего полез, чума? – спросила снизу мать, и Шишин хмуро посмотрел с буфета.

– Бутылку зеленую ищу, пустую. У тебя была.

– Под уксусом она. Тебе зачем?

– Без уксуса была, – сердито буркнул он.

– Что было, то прошло, по прошлому девятый день поминки, дурень! Слезай мне, ну?! – велела мать, и Шишин слез, и в комнату свою пошел, на дверь закрылся. Думал, вспоминал…

– Идем! – однажды Шишину сказала Таня.