Убить Бобрыкина

– Надежда Николавна! Это я! – из-за двери сказала Таня. – У вас не будет соли, спичечного коробка до завтрашнего дня? У нас вся вышла, не хотела в магазин идти…

– Нет соли, Танечка! – не открывая, отвечала мать. – Была – вся вышла. Бессоли который день сидим…

– Тогда схожу, вам тоже занесу! – пообещала Таня.

– Не надо заносить! – сказала мать. – Не заносить, не выносить не надо! Обойдемся.

– До свидания, спасибо, – прочь от двери быстро побежали легкие шаги.

«Как воздух вытекает…», – думал он.

– Унес Господь пиявку, – сказала с облегченьем мать, соль убрала в буфет, задвинув ящик.

– Видал? – садясь к столу, спросила, – иж какая! Из таковских… соли ей!

Но Шишин мрачно, зло смотрел на мать.

– Ну что таращишься, Тарантул? Не знаешь разве? Соль, да хлеб, из дома – счастье прочь. По коробочку вынесет дотла, и плюнет в душу. А я добра тебе хочу! – сказала мать.

«Сама узнаешь у меня», – подумал хмуро, и снова крошку со стола смахнул, назло, и, вздрогнув, от стола отдернул руку.

– Мало била, мало! – замахиваясь, прошипела мать. – Два дурака в тебе живут, да ты двоих дурнее! Приваживаешь эту! Соли ей…. Как в детстве свистопляска все была, так и осталась свистопляска, вертихвостка…дрянь! на все готовенькое ей…, – и мать закашлялась, надсадно дохая, захлебываясь, багровея…

Шишин встал, мать кругом обойдя над ящиком склонился, дернул, и в пальцах разодрав картонную обивку пакет открыл и камнем высыпал на пол.

– Да постучи же, за-до-хну-сь! – согнувшись пополам, хрипела мать, и он ударил. Не раз один – четыре раза, пятый… и тяжело дыша, присел назад, к столу. Мать поперхнулась кашлем, замолчала, вытирая слезы вдруг посмотрев сквозь Шишина безумно, жутко, сказала еле слышно, головой тряся…

– Так топором бы, Саша… за тварь свою, да топором по голове…

Глава 12

Прощеное воскресенье

Уже трещали, но еще стояли льды, над речкой тлел закат, и корочкой арбузной хрустели валенки по кромкам луж. В проталинах лежали пестрые прихрамовые кошки. Тепло и зябко было. Сыровело. С колокольни тянули высоко и чисто, небу, осподи поми… густели тени, и пугаясь света, возвращались в свет. У храмовых ступеней шаль накинув, мать собачью шапку с Шишина сняла, убрав в заплечный, поклонилась низко, в три креста вратам.

– Перекрестись мне, ну! – чесночным шепотком за ухо, и с непокрытой головой перекрестился он на черные кресты, на воронье сидевшее на них…

В притворе низком чадно, тесно, душно, тусклый свет сочился. Мать, тяжело держа за плечи, подтолкнула, протискиваясь сквозь одежд, их раздвигая, точно висельные платья в шкафе, он пошел вперед. Катасаркирь лиловый лежал на алтаре, на горнем в семь грехов горели свечи…

«Прости, что есьм я на земле…», – читал старик священник маленький и хилый, качая головой в огромной митре синей, и точно новорожденный щенок, переступая еле-еле, поверх голов водил крестом. А позади него огромный дьяк с лицом сердитым вздыхал болезненно, протяжно, кропил кадилом стол и «Свете тихие…» – шептал. И женщины, похожие на мать, все как одна в платках вороньих, в черных шалях, подолом платьев серых низ мели, и падали и бормотали, губами зацеловывая пол. Творя на три поклона «Господу глаголем, – сзади, держа над головой свечу, причитывала мать, – не отврати лица от отрока твого и яко я скорблю и скоро услыши мя, вонми души моей, избави ю…»

«Ей господи Царю, даруй ми зрети прегрешения мои, не осуждати брата мояго, как яко ты благословен во век, аминь…» – и Шишин лопотал.

– И ты целуй! – мать прошептала, подтолкнула в спину. Не удержавшись, Шишин растянулся на полу, в ногах у всех, в растворы – носом. И, покачнувшись, с алтаря упал потир, и черное густое потянулось из овала на пол. Он дырочку заметил вдруг на золоченой ризе, и с ужасом зажмурился, увидев моль, скользнувшую из дьяконских одежд…

– Прости меня… – у бога попросил.

Бог не ответил.

«Никогда не отвечает, – думал, – все прячется, как будто в прятки мной играет, то под кровать залезет, то под стол… за штору только загляни. И страшно, вдруг возьмет, и схватит. И не заглянешь тоже страшно, вдруг его там нет…»

За подбородок облизнул холодный пол, целованный, исползанный другими, на курточку закапало топленое стекло, и искривились образа, захохотали. Протягивая языки к хоругвям зашипели свечи, тая, извиваясь, змеем сползли, и поползли меж ног, меж тел. И раскололся пол, а позади, как елочные шарики, разбились купола, и из скорлуп, из трещин, сминая воздух, хлопотом и криком взметнулось, шавкая, седое воронье…

– Прости, сыночек, – вдруг сказала мать, и Шишин заворочался во сне, и провалился в трещину подушки…

Был день Прощенья накануне поста великого, пред Пасхой. Свет лился из окна весенний ясный. Звонко, точно в клавиши металлофона по подоконнику стучали солнечные капли, и светом тихим комната была полна.

– Прости меня, – еще раз повторила мать, склоняясь над постелью, откинув одеяло, трижды Шишина поцеловала в щеки, мокрыми губами.

Шишин не любил, чтобы три раза, мокрыми губами целовала мать. Он так любил, чтоб Таня…

– Таня... – Шишин прошептал.