Убить Бобрыкина

Он постоял, подумал, вниз по лестнице пошел. За ним, хвостом виляя, варежка скакала.

– Морда! Все из-за тебя… Давай быстрей! Вот потеряешься, никто тебя искать не будет. Никто! И я. Как будто очень надо. Мне мать другую свяжет.… Поняла?

Она на Шишина смотрела виновато, преданно виляя шерстяным хвостом.

– Вот то-то!

Варежка поджала хвост.

«А ищут тех, кто прячется, а тех, кто потерялся – искать не интересно», – думал он.

На улице мело, крутило. Горбами синими лежали волны снега. К стенам катились, утыкаясь в них, вздымали пенные валы. В лицо крошилось.

– Смотри не потеряйся! – обернувшись варежке сказал, но варежка и без того испуганно в ногах вертелась, и жалась к валенкам. Галоши погрузились в снег.

Овалом тусклым школьную площадку обводили фонари. У горки ледяной толкались и визжали дети, кто по трое, кто паровозиком, кто на картонках катились до забора. Одна фигурка в вихре снежном, вьюжкой белой кружилась на катке. «Танюша…», – понял он и замер на обрыве хрусткой корки, где снег глубокий обрывался черным льдом. «Как балерина в материной табакерке». Мать Шишину не разрешала с табакеркой баловаться, и ставила повыше, туда, где даже со стремянки руки никогда не доставали взять.

Сквозь снег, кусавший щеки и слепящий тающий в глазах, смотрел из темноты на Таню Шишин. С беспокойством радостным и жгучим, смотрел, как вихрем кружиться она, и все кружилось вместе с ней, и в нем кружилось, и он рукой то закрывал Танюшу от себя, то пропускал меж пальцев, а то в кулак сжимал, то заскучав по ней, скорее выпускал назад.

И белой бабочкой она кружилась снова.

И желто, снежно смотрели окна школы, и неуловимы, гибки, были движения фигурки, кружащей на льду.

Танюша Шишина заметила, и помахала. Еще раз крутанулась, отставляя ножку, и завертелась, замелькала, присев, и так стремительно, что Шишин испугался, что раствориться может в вихре снежном и навсегда исчезнет. Навсегда.

И он зажмурился от страха. В голове свистели, разбрасывая искры лезвий белые коньки. Дохнуло карамелью и лакрицей, теплым пронеслось мимо щеки, и он открыл глаза. Она смотрела улыбаясь, близко: раскраснелись щеки, и губы пахли вкусно, снег на волосы ее ложился и не таял.

«Теплый снег…»

– Приветик, Саня, хочешь карамелек? – куртка на ней распахнута была, и влажным, как от одуванчиков в апреле, пахло от свитера ее, и на ресницах тоже не таяли снежинки, и в глазах по звездочке горело, и розовели щеки, облачка словами улетали с губ.

– Хочу, – ответил он.

– Держи! – и из кармана куртки горсткой протянула Шишину конфет. И жалась варежка в ногах его, боясь, что потеряется и Шишин про нее забудет, тихонечко скулила.

– Что там у тебя? – спросила Таня, за Шишина схватившись рукавами, и так, нагнувшись близко-близко, заглянула.

– Варежка, чего? – ответил он сердито, – вторая потерялась, – вот, ищу…

– Смешная, – сказала Таня. – На песика чуть-чуть похожа. На резинке, как на поводке. Мне мама тоже раньше на резинке варежки давала, чтоб не потерялись…

«Чуть-чуть похожа! – думал Шишин. – Тоже мне…!»

– Я варежки, как маленькой была, едва не каждый день теряла, – рассказывала Таня. – Мама так сердилась! Очень- очень! Ну, пока! – и вздрогнуть не успел, как чиркнула коньком, из света высекая искры, и закружилась, полетела, улетела, свет и снег вокруг себя крутя…

– Здорово, Шишкин лес! – сказал Бобрыкин ненавистный. – С варежкой гуляешь? Молодца!

Вздрогнув, обернулся Шишин. В спортивной куртке красной, с белыми лампасами под ворот, закинув за спину огромные коньки, стоял Бобрыкин ненавистный. Ненавистный! Усмехался, варежка под каблуком раздавленной лежала. Падал снег.

– Тяф-тяф! – Сказал Бобрыкин.

Шишин отвернулся, за резинку потянул, и потянул еще, и вырвал, наконец, и варежка подпрыгнула со свистом, заскакала следом, по кромке фонарем очерченного льда. У самого забора обернулся Шишин. Две фигурки на катке кружила вьюга, фигурки разлетались, и, соединяясь, разлетались вновь.

Он варежку позвал. Она служить вскочила, нетерпеливо весело хвостом виляя, затявкала смешно и звонко.

– Тяф-тяф-тяф…

Он поднял варежку повыше, надел, и, поднеся к одной из двух фигурок, схватил и, сжав в кулак, держал до дома, пока фигурка в Варежке не задохнулась.

Глава 11

Соль

«Еще же говорил, не преступайте клятвы, – бубнила в голове за стенкой мать, мешала буквы разбирать.

«Бубнит, бренчит…» – подумал он, и крепко руки прислонил к ушам, до звона, чтоб проще было буквы разбирать. «А тот сказал им: Не клянитесь вовсе, ни небом, ни землею, ни собой, ничто не вам, ничто не ваше, а только лишь подножье ног моих, и без меня не будет слово ваше. И «да» не да, и «нет» ни нет…»

«.. А мы клялись, клялись в листе тетрадном. В уме клялись, и просто так клялись. А в чем клялись, не помню, Саша. Вспомнить не могу.