Убью кого хочу

– Хорошо, – кивнул он, – не буду.

– На фига я вообще тебе сдалась? Тут все удивляются. Почему я? Почему не Ольга Костырева – она красивая, намного лучше меня. Почему не Пониже или Повыше?

Сатек рассмеялся:

– Пониже – Повыше не годится. Ты разве не поняла? Они парнями не интересуются.

– Как это? – изумилась я. – А чем же они интересуются? Учебой?

Он упал на матрас и хохотал минуты две без передыху.

– Чем-чем… Другом-другом… – сказал Сатек, отсмеявшись. – Все-таки, дикий вы народ, русские. Как Александер Блок говорил – скифо-сарматы. Хотя, нет: скифо-сарматы, на крайнем мере, знали, что такое амазонки. А вы и того не знаете…

Я вытаращила глаза:

– Погоди-погоди… ты хочешь сказать, что Пониже и Повыше живут друг с дружкой?

– Конечно. Они затем сюда и приехали. Дома родители мешают. А тут никто не мешает.

– А ты Сатек? Зачем приехал ты?

– Знаю говорить по-русски. Вообще-то многие знают. Но сюда не каждый хотел. Я хотел, вот и послали. Долго думали, сомневались, но другого не было.

– Почему сомневались?

– Я был диссидент, – Сатек усмехнулся. – Это у нас почти как убийца.

– Ты? Диссидент? Это как?

– Да вот… Так вышло. Сегодня какое число? Двадцать первое? Ровно четырнадцать лет назад…

Ровно четырнадцать лет назад Сатек стоял вместе с другими подростками на обочине шоссе и смотрел на грузовики с солдатами и на танки с жирной белой полосой, которые въезжали в Чехословакию из соседней Германии. Он жил тогда в маленьком богемском городке под названием Литомержице на реке Лабе.

– Вы зовете ее Эльба, – сказал он. – Вы и немцы. В тот август вы тоже были вместе с немцами, против нас.

Белая краска на танках была такой свежей, что Сатеку казалось, будто она светится. Потом выяснилось, что русские и немцы отметили так свои машины, чтобы отличать врагов от своих – ведь чешская армия имела на вооружении такие же танки. Но это потом, а тогда, в первый день вторжения мало кто понимал, что происходит. Думали, маневры. Но ближе к полудню все уже знали. Люди плакали. Дед Сатека сказал, что уже видел здесь немецкие танки тридцать лет тому назад. Он не верил, что его внуку приходится тоже смотреть на это. В середине дня, когда танки и грузовики уже прошли, их сменили цистерны с горючим, и кто-то бросил бутылку с зажигательной смесью. Началась стрельба, но, слава Богу, никого не убили. На памяти Сатека это был единственный случай сопротивления.

– Такие уж чехи, – усмехнулся он. – Бравые солдаты Швейки. Не любим войну. Когда враг вторгается, мы только шире расставляем ноги. Но это не значит, что мы любим изнасилование. Просто не любим боли.

Четыре года спустя Сатек приехал в Прагу, чтобы учиться в Карловом университете, на философском. Это факультет был в то время жутко популярен из-за студента Яна Палаха, который сжег себя на Вацлавской площади в знак протеста против вторжения. Молодежь относилась к Яну, как к герою; ходили на его могилу, пели песни, митинговали. Потом властям это надоело, и они решили перезахоронить Палаха – отправить его гроб подальше от Праги, в провинцию. Сатек тогда был на втором курсе – откуда его и выперли немедленно после того, как он подписал петицию против перезахоронения. Пять лет он проваландался на разных халтурах – водил грузовик, работал на стройке, в гараже… И все время пытался восстановиться в университете. Получилось только в семьдесят восьмом, да и то не на философский, а на лингвистику…

– И всё? – спросила я, когда он закончил свой рассказ. – Я так и не поняла, зачем ты согласился на этот интеротряд.

Сатек пожал плечами:

– Наверно, чтобы на вас посмотреть. Понять, кто в меня вторгался.

– Ну, если уже быть совсем точными, то, скорее, ты тут вторгаешься в меня… – усмехнулась я. – Разве не так?

Сатек молчал, никак не реагируя на мои слова.

– И вот, посмотрел.

– Ну и?

– От вас нужно держаться подальше, – серьезно проговорил он. – Рабы любят топтать. Топтать себя. Топтать других рабов. Топтать свободных. Главное – топтать. Вы такие.

Я прикинула, стоит мне обижаться или нет, и решила, что нет, не стоит. Нам предстояли еще две ночи и полтора дня, так что не было никакого смысла портить себе этот праздник. В конце концов, я сама вызвала его на откровенность своими расспросами.

– Что-то не похоже, что ты держишься подальше от меня… – сказала я, запуская пятерню в его шевелюру. – Наоборот, прижимаешься всем телом. Хотя и не всегда, что, честно говоря, разочаровывает.

Он улыбнулся и обнял меня.

– Ты другая, Александра. Ты не раб. Ты свободная, не похожая на них. Не знаю, почему. Наверно, потому, что ты убиваешь…

– И тебя это не пугает? Не отталкивает от меня?

– А что, я выгляжу, будто пугает? – прошептал Сатек, щекоча мне губы своим дыханием. – Будто отталкивает?

И действительно, то, что последовало затем, могло рассеять любые сомнения касательно ответа на этот вопрос…

В дальнейшем мы старались избегать серьезных разговоров. Зачем? Речь – источник недоразумений между… – между кем и кем? В самом деле, кем мы приходились друг другу?