Убю король и другие произведения

Они отстранялись в те самые моменты, когда иные, напротив, сжимают друг друга еще крепче — оба дорожили своим одиночеством и не желали давать начало новым жизням.

К чему это, когда ты молод? Такая забота о будущем уместна — или, наоборот, уже бессмысленна — на закате дней, когда готово завещание, на смертном одре.

Второй поцелуй, которым она уже смогла насладиться, показался ей заново открытой хорошо знакомой книгой.

И лишь после долгих ласк Элен различила наконец слабую искорку удовольствия в глубине прозрачных и холодных глаз Индейца… она решила, что он упивается тем, что она сама счастлива — до боли, до смерти.

— Садист! — проговорила она.

Маркей от души расхохотался. Он был не из тех, кто колотит женщин. Что-то в нем так ужасало их, что в насилии и не было нужды.

Они не останавливались ни на минуту, и каждый поцелуй словно переносил их в новую страну, где всякий раз их ждало что-то неизведанное — и лучшее, чем прежде.

Элен, казалось, решила превзойти своего любовника в наслаждении и первой достигнуть цели, обозначенной Теофрастом.

Индеец открывал ей такие глубины пугающего блаженства, о существовании которых с другими мужчинами она даже не могла предполагать.

После ДЕСЯТИ она легко спрыгнула с дивана и, заглянув в туалетную комнату, вернулась с чудесной костяной коробочкой в руках.

— Как вы говорили как-то, о, мой повелитель, начиная с десяти нам следует умащивать раны целебным бальзамом… Это замечательное снадобье приготовляют в Палестине…

— И правда, тень скрипела, — пробормотал почему-то Маркей и мягко поправил ее: — Я говорил с ОДИННАДЦАТИ. Позже.

— Нет, сейчас.

И порог человеческих возможностей остался позади — так провожаешь взглядом из вагона уносящиеся прочь знакомые картины предместий.

Элен показала себя искушенной куртизанкой, но это было так естественно! Индеец словно представал ей древним идолом, выточенным из неизвестного науке чистейшего минерала, и какой бы выступ этого священного истукана она ни покрывала ласками, он казался ей самым чистым и невинным.

Последние ночные часы и все утро любовники и думать не хотели об отдыхе или еде: они лишь дремали, едва прикрыв глаза, или охраняли сон друг друга, урывками тянулись за пирожными или холодным мясом, а утоление жажды из одного бокала становилось лишь очередным из тысячи возможных поцелуев.

К полудню — Индеец вплотную приблизился, а Элен давно побила рекорд, воспетый Теофрастом — девушка начала жаловаться:

— Тут так жарко! — она прогуливалась по залу, прикрыв ладонями набухшие груди, — а я вынуждена разгуливать в одежде. Может, уже пора снять эту нелепую маску?

Из своего оконца за ними неотрывно следил доктор.

— Когда же мы ее снимем? — не успокаивалась она.

— Когда из-под нее покажутся черные круги у тебя под глазами, — ответил Маркей.

— Скорее бы, — простонала Элен.

Подняв девушку на руки — она свернулась, точно скомканный в огромный шар платок, — он осторожно, как ребенка, уложил ее в кровать, накинул на ноги медвежью шкуру и, стараясь развеселить, приговаривал с комичной серьезностью:

— Вот, Аристотель в своих «Вопросах» задается следующим вопросом: отчего холодные ноги не способствуют любовному акту?

И прочел несколько строк из басни Флориана:

Лесной орех мартышка как-то раз
Нашла — незрелый, в скорлупе зеленой…

Только теперь они поняли, что смертельно проголодались.

Они бросились к столу, накрытому, словно для десятерых, и принялись набивать рты — словно бедняки, которые так жадно слетаются за благотворительной похлебкой, как будто кишки им прожигают аперитивы за тысячу франков.

Индеец без разбору пожирал все мясо, какое только попадалось под руку, а Элен — все мыслимые сладости; он открывал шампанское, бутылку за бутылкой, и она неизменно снимала пену с первого бокала. Стекло чуть не крошилось у нее во рту — она вгрызалась в него с тем же пылом, что и в воздушные безе.

Затем она набрасывалась на своего любовника, и вскоре поверх кроваво-красной пудры он оказался изукрашен цукатами, кремом, марципаном.

После они снова занялись любовью: дважды… времени было достаточно, ведь еще не пробило и двух пополудни.

Потом они заснули — и вечером, в одиннадцать часов двадцать семь минут всё еще спали как убитые.

Доктор, клевавший носом и сам уже готовый провалиться в глухой мертвецкий сон, записал окончательный результат:

70.

И закрыл колпачок самописки.

Рекорд Теофраста был достигнут, но не превзойден.

В одиннадцать часов двадцать восемь минут Маркей проснулся — точнее, проснулся дремавший в нем Индеец.

Элен жутко вскрикнула в его объятьях, потом приподнялась, покачиваясь и прижимая руку к груди, а другую зажав между ногами; глаза ее беспомощно шарили вокруг: так умирающий пытается найти целебную микстуру или эфироман — вожделенный флакон забвения…

Затем она рухнула на кровать: дыхание вырывалось у нее сквозь сжатые зубы с тем едва уловимым клокотанием, которое издают крабы — зверюшки, на свой манер все время напевающие что-то из репертуара древних Сирен…