Убивство и неупокоенные духи

До чего люди не похожи на себя, когда спят! А может, как раз похожи на настоящих себя – тех, кого они не показывают окружающим, когда бодрствуют? У спящего весельчака на лице застыл оскал, у красотки капризно надуты губы – наверняка в их лицах во время сна есть какая-то доля истины? Может, это память тела, несомненно столь же реальная, сколь и память ума, проявляется во сне? Может, в хаосе мира снов всплывает на поверхность какое-нибудь давно погребенное воспоминание, а потом снова уходит в глубину? Родри – я вижу его в большой кровати – не похож на преуспевающего деятеля, читающего наставления непредусмотрительному Джимми Кингу. У него на лице тоска – словно он все еще мальчик, проводящий мучительные дни в типографии. У Мальвины вид поразительно благородный: нос с высокой переносицей без привычного пенсне кажется почти орлиным. Тетя Мин – попросту младенец: печальный, совсем непохожий на расплывшуюся в жирной улыбке, пронырливую, завистливую, услужливую дневную Мин. А Брокуэлл спит, как положено юноше на двадцать первом году жизни, и по лицу непохоже, что его сердце вот-вот разобьется.

Так, может, его боль – всего лишь романтическая аффектация? Нет, но я чувствую у Брокки способности к выживанию. Что-то от духа Анны Вермёлен, которая не позволила себя одолеть несчастью, как бы болезненно оно ни было.

Так что же такое его мучительная тяга к Джулии – иллюзия? Никоим образом. Это настоящее чувство, но оно не совсем то, чем считает его Брокки. Это обряд инициации, перехода в статус полноправного мужчины; подобно тому, как в первобытном обществе он прошел бы болезненное обрезание каменным ножом, а в античности – пугающий ритуал смерти и воскрешения, посвящение в один из древних мистических культов.

Брокуэлл был моим отцом, и хотя я знал его не лучше, чем любой мужчина знает своего отца, теперь я понимаю, отчего он стал хорошим преподавателем. Его репутация держалась не на «Королеве фей» с ее удивительной чередой благородных рыцарей, жестоких искусительниц и невозможных любовей, но на исследованиях трудов Роберта Браунинга, великого поэта, повествующего о двойственности человеческого опыта. Может, предки – мимолетные тени в непроницаемых для взора плащах – приходят к нам во сне и вещают и мы частично понимаем их речь?

VI Земля потерянной отрады

(1)

Фильмы становятся настолько личными, что мне не по себе. Конечно, предыдущие меня тоже тронули. Я гневался, тревожился и спасался вместе с Анной Гейдж; сочувствовал злоключениям Гилмартинов, ибо каждая история «из грязи в князи» по-своему нова и каждое падение обратно в грязь мучительно; я жалел озлобленных Вирджинию и Уильяма. Уильям – это несчастное создание, идеалист, сломавшийся при столкновении с жизнью. Вирджиния, ненавистница Венеры, – чем стала бы она в наш век более свободных нравов? Но превратности их судьбы казались мягче, потому что я смотрел на них издали, потому что на них были исторические костюмы и потому что я не знал этих людей, хоть и понимаю теперь, насколько сильно они живут – точнее, жили, пока Нюхач не вытащил дубинку из элегантной трости, – во мне. Но Мальвина моя бабушка, и открытие, что ей когда-то было тридцать лет и она так боялась клейма старой девы, что пошла на ложь – ну не то чтобы прямо солгала, но намекнула на срочную необходимость брака, – потрясло меня до основания. Это противоречило всем моим убеждениям о ней и о бабушках вообще. Бабушка обязана быть столпом безупречной морали, а сомнительная бабушка – все равно что фальшивая монета; во всяком случае, так было в белом англосаксонско-протестантском мире моего детства. А Родри? Как хорошо я помню день, когда мне исполнилось восемь лет и Родри подарил мне бумажку в пять долларов и пожал мне руку; до тех пор он неизменно целовал меня при встрече, и это рукопожатие знаменовало важный шаг на пути к превращению в мужчину. Я стал большим мальчиком, которого дедушке уже не положено целовать. Неужели этот уверенный пожилой мужчина, так хорошо одетый и пахнущий французской туалетной водой, был несчастным мальчишкой, пережившим спуск в ад – работу подмастерьем печатника в «Курьере»? Неужели этот низкий, все еще музыкальный голос когда-то был серебристым тенором, проникшим в самое сердце Мальвины, секретарши мистера Йейга, с виду такой неприступной под броней серебристого пенсне?

Но больше всего меня смутила фигура отца. Чтобы тот, кого я знал мудрым человеком, когда-то был в таком смущении, таком смятении из-за стрел Купидона? Чтобы он так поглупел из-за девчонки? Так смотрел в рот преподавателям? Так сомневался в себе? Это невыносимо. Что же придало ему силу? Что закалило эту мокрую вату, превратив ее в сталь? Узнаю ли я?

Как далеко должно зайти мое подглядывание? Я познал стыд, который испытали сыновья Ноя, узрев наготу пьяного отца.