Убивство и неупокоенные духи

Я не говорю, что она грешила. Ни на йоту. Но она была молода и прелестна, и вокруг нее толклись парни, а один школьный учитель ей даже стихи писал, и она показала их мне, и мы вместе посмеялись. А ведь мне следовало задуматься, Гил. Что это за женщина, которая смеется, когда мужчина выплескивает ей свое сердце, пускай и плохими стихами? Потом-то я понял, когда было уже поздно. Но тогда я смеялся вместе с ней. «Может, учитель он высший сорт, но стихи у него как горбыли», – сказал я и счел себя остряком. А ведь ему повезло, черту этакому, хоть он и скис, когда Вирджи указала ему на дверь.

Не то чтоб она его к себе подпустила. В наше время такого не полагалось. Я был ее признанным женихом, но едва смел обнять ее за талию, а что до поцелуев – я однажды попытался, но она отскочила, как бешеная, и заявила: «Не смей меня целовать без спроса – может, я не хочу». А я был осел ослом, мне и в голову не пришло: чувствуй она ко мне то же, что и я к ней, она бы хотела целоваться, и еще как. В то время очень большое значение придавали девичьей чистоте. Тогда девушки не хотели. Многие и после свадьбы не хотели, и я не мог понять, как они заводили детей. Но потом я и это узнал.

И вот наконец я скопил несколько сот долларов, и нас с Вирджи обвенчали в веслианской методистской церкви, и был торжественный ужин у Вандерлипов, и я поразился тому, сколько родни у меня вдруг объявилось и какими черными овцами в стаде выглядели мои родители, сидя за тем столом – его ради такого случая вынесли во двор. Я произнес речь, над которой перед тем пришлось попотеть, – о том, как благородно со стороны Вандерлипов отдать свою последнюю дочь бедняку вроде меня и как я постараюсь быть во всем ее достойным. На медовый месяц мы поехали в Буффало на старом пароходе «Красный мундир», с гребным колесом на корме. Никому не посоветую проводить медовый месяц ни на пароходе с гребным колесом на корме, ни в Буффало.

(5)

Пока мистер Макомиш рассказывал, все, о чем он говорил, проходило передо мной на экране, причем гораздо откровенней, чем в его словах. Потому что он был лишь голос за кадром, конечно. Я видел, что Вандерлипы рады-радехоньки избавиться от злоязыкой дочери. Теперь, когда и Синтию – не самую завидную невесту, потому что она в детстве попала ногой в колесо воза с сеном и эта нога была короче другой, – выдали за Дэниела Бутелла, видного мужчину с пышными усами, коммивояжера по сухому товару, родители девятнадцатого века могли считать свой родительский долг выполненным.

Прежде чем бричка – кнут кучера был увит разноцветными лентами – двинулась к пароходной пристани, Нельсон Вандерлип с отцовской щедрой улыбкой вручил Уильяму в конверте брачную долю Вирджинии – чек на двадцать пять тысяч долларов: значительное состояние по тем временам и для жениха такого полета.

(6)

«Какой-нибудь ратник седой, полуслепой от старости, сидя ночью в чертоге, повествует сыну о ратных своих деяниях и о гибели Дунталмо мрачного. Юный лик склоняется в сторону гласа его; удивленье и радость сияют во взоре!..И я привел к нему белогрудую деву Кольмалу. Они поселились в чертогах Теуты…»[21]

Слова Оссиана, не до конца понятные, всплыли в памяти Гила. Подходят ли они к этой печальной истории плотника и дочери богатого фермера? К самому Гилу – как он сидит и слушает мистера Макомиша? Это как посмотреть, конечно.

– Забудем пока про медовый месяц и все, что из него получилось. – Мистер Макомиш почти добродушен; снадобье сделало его разговорчивым.

Но о! как холодно в пустой комнате, как зловещ свет лампы! Неужто мне всю ночь тут сидеть, думает рыжеволосый юноша. Он боится мистера Макомиша, и не без причины, поскольку тот, как известно, в гневе жесток – именно потому его брак разрушился, а дочери привыкли бояться отца. Состояние же мистера Макомиша пожрала его страсть к морфию. Семья хочет только одного – избавиться от него, и Гила послали затем, чтобы оформить это по закону. Ясно, что Макомиш ничего не подпишет, пока не расскажет все, но как долго он будет рассказывать? По временам Гил задремывает, но вздрагивает и пробуждается, чтобы снова очутиться лицом к лицу со страшным стариком. Стариком? Да не так уж он и стар; ему лет пятьдесят шесть – пятьдесят семь. Теперь он пододвинул стул так близко, что уперся костлявыми коленками в молодые колени Гила.