Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Михаил Павлович Овчинников был родом из Архангельской губернии. За участие в народническом движении в 1877 году сослан в Енисейскую губернию. В 1881 году бежал из ссылки и вновь занялся революционной деятельностью. В 1887 году снова арестован и сослан, на этот раз в Якутию. Во время пребывания в Верхоянске и Олекминске начал проводить этнографические исследования. После переезда в Иркутск в 1891 году активно участвовал в работе Восточно-Сибирского отделения Русского географического общества. С 1908 года работал в музее в Иркутске. Автор ряда работ, посвященных этнографии народов Восточной Сибири, прежде всего якутов, и истории Сибири. Публиковался как в сибирских, так и в петербургских и московских журналах. Был одним из организаторов Иркутской научной архивной комиссии и губернского архива. Возглавлял археологическую секцию Общества исследований Сибири.

Свои воспоминания о первом пребывании в ссылке он опубликовал в отрывках в 1913 году на страницах журнала «Сибирский архив», редактором которого некоторое время был. Описываемые в представленных здесь фрагментах события произошли летом 1879 г.

1

В числе повстанцев жили в Канске несколько поляков из Варшавы, литовцев и случайно попавших белоруссов православного вероисповедания; впрочем, в глазах обывателя и начальства белоруссы сходили также за поляков и бунтовщиков. В числе белоруссов были старик П. В. Ярмолович[330] и Голынцев, которые учились в Минской духовной семинарии, затем — в Горе-Горецкой земледельческой школе, окончили ее со званием агрономов. Кроме этих двух подложных поляков, был еще бывший православный священник Рачковский, которого Ярмолович знал в Белоруссии значительно раньше 1863 г[ода], но фамилия Банковского была не настоящая, а вымышленная, хотя Рачковский и значился по документам дворянином Гродненской губернии. Как он очутился среди повстанцев — останется, вероятно, тайной навсегда.

— Пора тебе, Рачковский, показать себя по-настоящему, — нередко говорил Ярмолович, — надеть поповскую ризу и служить обедню. Ведь ты разве не помнишь, как мы с тобой вместе учились в семинарии; забыл, что ли, как я тебя, плаксу, колотил?

Но тихий и молчавший Рачковский добродушно улыбался и всегда отмалчивался. Видно было, что слова Ярмоловича производили на Рачковского тяжелое впечатление. Он садился на стул, свесив голову, и глубоко задумывался, грусть и печаль невольно отражалась на его бледном лице.

Чуткий Ярмолович замечал, что он своими намеками причинял сильные душевные терзания Рачковскому, потом старался одобрить его и вывести из раздумья:

— Не весь головы, не печаль хозяина, выпьем, старый товарищ! И Рачковский тогда вместо одной рюмки выпивал две за раз.

— Знаете, Михаил Павлович, — говорил мне Ярмолович тихонько, — ведь это не Рачковский, а православный священник, имя то у него не свое, а одного товарища, убитого в стычке с русскими войсками. С его документами Рачковский попал в плен, отбыл 6 лет каторги, а теперь живет здесь, обзавелся семьей и, должно быть, никогда не вернется на свою родину, так и умрет здесь, в Сибири.

К числу поляков в Канске причислялись и малороссы Киевской губернии, плохо говорившие по-польски и даже совсем не умевшие говорить на этом наречии.

Все повстанцы жили совершенно свободно; некоторые из них занимались ремеслами, торговлей и даже служили по полиции; следовательно, над ними никакого полицейского надзора не существовало. Собственно, под гласным надзором было только двое: я и русский француз Потапенко[331], участник парижской коммуны в качестве адъютанта генерала Домбровского. Благодаря повстанцам мы с французом имели занятия: я нелегально служил в городской управе, Потапенко учил ребятишек. Вечером, после занятий, вся наша компания по большей части собиралась у слесаря Жуковского, выписывавшего «Новое время». Жуковский жил на самой окраине города. На собраниях этих мы читали газету и таким образом узнавали о новостях.