Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

— Неправда, Ярмолович! Выше французской культуры ничего нет на земном шаре.

— А кто вас коммунаров расстреливал?

— Да, французы, находившиеся под влиянием и тяжелым давлением варваров-немцев.

— Француз, вы теряете логику и почву, — добавил Ярмолович.

— Пане Ярмолович, — заметил Избицкий, — это еще не значит, что немцы всегда будут злоупотреблять своей культурой, направляя ее на истребление рода человеческого. Теперь не одни немцы являются врагами других народностей, но в будущем человек человеку должен стать братом, а не волком, как теперь. Если Потапенко сердит на немцев, то это для меня и для всех вас должно быть понятно.

Далее, Избицкий широко и глубоко развил мысль, что все люди по рождению равны и братья между собой, что христианство стоит также на этой точке зрения. И в конце речи пламенно обрушился на поляков, бесполезно погубивших во время своих восстаний тысячи невинных жертв во имя насильнической и несообразной с действительностью идеи о восстановлении Польши от моря до моря, с поглощением малороссов, белоруссов, литовцев и галицких русин.

— Мир существует не для того, чтобы ваша шляхта и магнаты господствовали и безобразничали в будущей Великой Польше. Довольно и того, что от ваших прежних неистовств захлебывалась в крови православная часть населения Речи Посполитой.

Горячая речь Избицкого, направленная против сепаратистов, подействовала неприятно на поляков, но зато она привела в восторг француза Потапенко.

Произошло минутное неловковое молчание, из которого вывел находчивый Ярмолович.

— Панове, — сказал он, — выпием за пана оратора по килишку вуды! И, подойдя к столу, начал наливать рюмки.

— Мало! Мало! — кричал обрадованный француз. — По три, по три!

— Панове, — сказал Гинтовт, — за пана оратора выпием сразу по пяти.

Предложение Гинтовта вызвало дружный смех.

— Добже, пане Гинтовт! Добже!

Кто-то в это время рассказал анекдот про католика, лютеранина и русского. Будто бы перед одной общей выпивкой католик пригласил товарищей:

— Век наш крутки: напнемся вудки!

Лютеранин не остался по долгу.

— Век наш не длуги, выпием по други!

Русский, как и существовало ожидать, превзошел своих собутыльников.

— Эх, черт вас побери, выпьем сразу по пяти!

В то время, когда мы выпивали и закусывали, часовой мастер Фурович отозвал мена в сторону и спросил:

— Скажите, Михаил Павлович, пан этот социалист?

— Почему вы так думаете?

— Видите, он говорит то же, что и вы с Потапенко говорите, а ведь вы социалисты, значит, и пан оратор — социалист. Все наши поляки говорят, что он прислан сюда русскими социалистами. Должно быть, сильны ваши социалисты, даже в Сибирь для нас послали своего эмиссара. Надо отдать справедливость, выбор удачный; знали, что нам следует послать поляка.

— Должно быть в Польше тоже начинается?

— Нет.

— Как же так!

— Везде, — говорю, — начато.

— Я бы поехал до родины, так бы улетел, да семья держит. Придется здесь уже умирать — проговорил с величайшею грустью Фурович и отошел от меня.

— Пане Гинтовт! Грай польку, мазурку! Краковяк! Русскую! Русскую!

Гинтовт заиграл русскую. Несколько дам встали, держа в руках платки. Танец начался. Тут из кавалеров выступили на сцену только трое: Избицкий, Потапенко и Ленартович. Пальма первенства принадлежала опять-таки Избицкому. Он лихо отхватывал русскую.

— Панове! Выпьем за русских социалистов! — предложил Ярмолович.

— За всех! — поправил Потапенко.

— Пане Гинтовт! Грай мне еднему краковяк, — громко попросил высокий седой Ленартович из Варшавы.

Все дружно засмеялись.

Гинтовт играл краковяк.

Опять выступил на сцену Избицкий. Польские танцы он исполнял мастерски. Похвалы сыпались со всех сторон.

Но веселие наше было неожиданно нарушено. Француз, состязавшийся с Избицким в краковяке, вдруг сделался бледен, как полотно, и начал падать.

Избицкий заметил это, поддержал его и при помощи других уложил его в постель.

Затем Избицкий исследовал пульс у француза и нашел, что он страдает пороком сердца, написал рецепт по всем правилам медицинского искусства и подписался доктором Никольским; сам же не отходил от Потапенко, давал ему пить холодной воды. В единственной в то время в г[ороде] Канске городской аптеке на беду не оказалось фельдшера, который на ночь уходил спать домой, к себе на квартиру, так что пришлось обратиться к доктору Пиотровскому[335], человеку безусловно порядочному, имевшему большое сходство по своим душевным качествам с иркутским Ц. Цехановским[336]. Пиотровский, прочитав рецепт, сейчас же поехал в аптеку сам, составил лекарство и привез его Потапенко, которого он очень любил и уважал за его искренность и эксцентричность. Потапенко ценил в Пиотровском гуманность, отзывчивость и готовность во всякое время дня и ночи помочь больному.

— Доктор и священник, — нередко говаривал Пиотровский, — себе не принадлежат; они — достояние общества. Они должны быть истинными друзьями рода человеческого, а не формалистами, строющими свое благополучие на страждущем человечестве, как это делают многие из моих товарищей по профессии.