Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Первыми политическими ссыльными в Ялуторовске были декабристы, потом поляки, затем народники и народовольцы. Я хочу здесь остановиться на повстанцах поляках.

* * *

На одной из трех улиц этого сибирского административного центра сохранялся при мне дом дворянской архитектуры в стиле ампир, с колоннами посреди фронтона с двухсветным залом, с крыльями. Сзади дома темнели густые заросли елей и берез, рассаженные по плану старых дворянских усадеб. Деревянная крыша поросла мохом, и местами в ней зияли дыры. Окна были заколочены досками. Никто в нем не жил, не было сторожа. У дома не было и хозяина. Это было брошенное гнездо, редкий в Сибири памятник крепостной эпохи, построенный здесь по капризу миллионера-откупщика Мясникова[359].

Мой квартирный хозяин любил рассказывать, как сюда приезжал раза два в год с гостями хозяин, задавая балы на весь уезд с музыкантами и со всякими пьяными безобразиями. При мне дом уже разваливался, никому не нужный, неинтересный, дремотно доживавший свои дни. Его слава и блеск закатились вместе с упразднением откупов, в начале 60-х годов прошлого века, и вслед за этим, дом постигла совершенно необыкновенная судьба. Когда, после восстания в Польше в 1863 году, в Ялуторовск пригнали в ссылку большую партию польских повстанцев, то им был предоставлен для жительства именно этот необыкновенный, совсем неподходящий для жилья дворец откупщика, и повстанцы разместились в нем в числе больше 108 человек[360].

Когда я узнал эту историю, меня потянуло внутрь, захотелось представить себе, как они жили. И вот, как-то утром, в июне 1906 года, меня привел осматривать этот дом мой хозяин, старый отставной ялуторовский казначей. Мы осмотрели дом с улицы, пощупали руками толстые деревянные колонны, потом перелезли через разломанный забор и пробрались по густым зарослям бурьяна и крапивы к задней стене. Двери оказались заколоченными. Тогда мы отодрали две доски с окна в зале, освещенном сквозь щели через забитые досками окна. Зал был большой, высокий, с хорами для музыкантов.

При нашем появлении, в разных местах его послышались легкие шорохи, всполошились летучие мыши и стали бесшумно носиться. Мы остановились, ожидая пока угомонятся от испуга эти единственные теперь жильцы и хозяева дома. Мы не двигались, и мыши привыкли к нам и одна за другой стали цепляться крылатыми лапками за стены у своих гнезд.

Глаза наши привыкли к полутьме зала, и перед нами вырисовалась картина: посредине зала из конца в конец шел коридор, огороженный не струганными столбами. По обе стороны столбов досчатые перекрытия разгораживали помещение на три этажа. Вертикальные перегородки делили этажи на закуты. От закут вниз к полу опускались приставные лестницы, как у сеновалов. Внутри закут были устроены нары и укреплены длинные тесовые столы.

Мы прошли в нижние закуты и по ним определили вместимость всех трех этажей зала — до 80 мест. Остальные повстанцы размещались в комнатах, представлявших крылья дома. С жутким любопытством мы осматривали эти человеческие клетки и живо рисовали себе, как жили здесь не летучие мыши, которым клетки очень подходили, а живые люди с живыми чувствами, подвинувшими их на восстание за освобождение своей страны.

Как бы помогая игре воображения, низкое северное солнце ярко освещало сквозь щели в окнах полосками своих лучей коридор, лестницы и всю правую сторону конур. Солнце играло в бесчисленных пылинках и в паутине, которая обильно заплела здесь все углы и стены и висела занавесами между колоннами. Эта паутина липла к лицу, но я попробовал ближнюю лестницу и полез наверх. Едва я поднялся ступени на две, как снова сорвались отовсюду мыши и стали кружиться у меня над головой. Я постоял немного, дал им угомониться и влез в одну из закут второго этажа.

Здесь на нарах я увидел совсем истлевший мочальный матрац. Тут же стоял таз, как будто сделанный из осевшей пыли. Над продольным столом свешивался с потолка на проволоке глиняный каганец для сальной свечи. Все это остатки быта — матрац, таз, светильник, как кости скелета, говорили, что здесь жили люди, и было ясно, как скудно, в каких лишениях они жили.

Впечатление было разительное, и, стоя в закуте, я забросал вопросами своего спутника, очевидца этой жизни.

— Почему же они жили и мучились здесь? Разве они не могли создать себе более сносные, более человеческие помещения? Неужели не было среди них предприимчивых людей, не было своих «робинзонов», которые всегда находятся среди ссыльных?

Старый восьмидесятилетний казначей, как мог, объяснил мне, что поляки в первые годы ссылки совсем не хотели браться ни за какое дело. Они все ждали нового восстания в Польше и внезапного наступления свободы. В их воображении революционные события в Польше продолжались. Они питались слухами о них и передавали, друг другу, самые невероятные сообщения о революции в Польше. На самом же деле там было все подавлено, и движение затихло, а в их умах и сердцах шло непрерывное восстание.

II