Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Несмотря на все эти геройские усилия, умственный и нравственный упадок был неизбежен. Даже вполне развитой человек понижался в своем умственном уровне по недостатку чтения, необходимого для его поддержания. Но по большей части это были юноши, не кончившие своего образования, у них отрезаны были средства выработать из себя развитых людей, даже в самых благоприятных обстоятельствах, при существовании книг и т[ак] д[алее], потому что работа отымала у них все время. В описанных положениях было опять-таки только меньшинство, большинство было разослано по глухим деревням, где о книгах, чтении, интеллигентном обществе не могло быть и помину. Относительно их сельским обществам даны были инструкции, которые осуждали их на голодную смерть; напр[имер] сельское начальство должно было смотреть, чтобы они не отлучались от деревень далее 25 сажень[261] (несколько десятков ярдов). Сельская работа для них была невозможна при этом условии. Крестьяне смеялись над этими варварскими инструкциями, однако же они давали какому-нибудь старосте возможность бить поселенца, когда ему это вздумается в пьяном виде и т[ак] д[алее]. Если первые сосланные были отчасти, то последнее были окончательно погубленными умственными силами. Ужасно было видеть их: о европейском костюме, даже о тех одеждах, которые они перешили себе из выданного им арестантского платья и которым они придали более приличный вид, не было и помину — они ходили в оборванном и заплатанном крестьянском платье, как последние из сибирских пролетариев. Их загрубелые лица и руки, их разлезающиеся во все стороны волоса создавали им сходство с последними из людей; — только тогда, когда они начинали говорить, из-за этой оболочки начинал просвечивать интеллигентный и нравственно высокий человек; в оживленной беседе вы окончательно забывали то первое впечатление, которое он на вас производил. В мою память врезалось одно воспоминание. Когда я шел из Сибири, я на одном этапе встретил молодого героя. Офицер генерального штаба, двадцати трех лет, он весь покрыт был ранами с головы до ног; одни говорили, что у него их двадцать, другие тридцать, он сам не знал точно их счет. Геройство его растопило сердца судивших его офицеров, они скрыли то обстоятельство, что он офицер генерального штаба, потому что в этом случае его пришлось бы повесить. Он шел на поселение в Восточную Сибирь в качестве подобранного без чувств на поле сражения гражданина Соединенных Штатов из Нью-Йорка (он даже и по-английски не умел говорить). Я смотрел на его мощную, цветущую молодостью фигуру: ни раны, которыми покрыто было лицо, ни этап не лишили ее интеллигентности и свежести, и вдруг я вспомнил те лица и те фигуры, которые видел в сибирской тайге; и он будет таким же, он предстал перед мною в оборванной одежде, с загрубелым лицом, с фигурой, которая скрывала все, что в ней было героического и прекрасного под внешностью мазурика; — впечатление было такое сильное, что я его до сих пор не забыл. Хотя они и проповедывали против космополитизма, под личиною которого у поляков скрывалось малодушие, но к русским они ненависти не имели и прекрасно уживались с рабочим народом. Они интересовались всем русским, и в Кузнецке я им читал лекции о русских социальных идеях. Пылкие поляки быстро воспламенялись этими идеями и наполняли ими свои письма; в особенности им понравилось то место, где я доказывал, что матерьяльный труд вовсе не осуждает рабочего человека на невежество, и что рабочий класс может быть на столько же развитым и интеллигентным, как и так называемая, образованная часть общества. По этому поводу случился даже анекдот. В Томске я встретился с Лапинским[262], читавшим по обязанности переписку поляков.