Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Загрубеть, подчиниться деморализации какому-нибудь томскому губернатору очень легко; он всегда был груб. Катков говорил ему только то, что он всегда чувствовал в своей душе. До передовых статей Каткова в нем еще оставался след стыда, он не осмеливался проявить свою грубость; Катков развязал ему руки: теперь он с таким же восторгом бесчинствовал и сек, с каким пьянствовал и развратничал, пользуясь своей властью. Но грубеть, подчиняться деморализации для человека, стоявшего на нравственной высоте, ужасная вещь, величайшее из страданий, какое может его постигнуть. Нужно видеть эти страдания своими глазами, чтобы понять, что должен был перенести польский народ в те многие злополучные годы, когда он находился под владычеством русских императоров. Расскажу, что происходило перед моими глазами. Начну даже не с поляков, а с белорусов и им подобных людей, которые будто бы переселились в Сибирь добровольно. Читатели русских газет воображают, что именно за них то правительство и распиналось, для их ограждения преследовало поляков. Я насмотрелся всласть на плоды этого ограждения. Чем эти несчастные люди, ни одним боком не участвовавшие в восстании, провинились перед русской бюрократией, я не могу себе представить. По выражению одного чиновника их высылали зауряд, кстати, чтобы спокойнее было. И вот положение, в которое, кстати, ставили этих людей! Проезжая по богатым сибирским селениям, вы в начале, в конце, на задах находите жалкие лачуги — не то жилые, не то не жилые; двор обнесен не забором, а жердями; если есть какой-нибудь жалкий скот, он стоит под навесом, открытым всем ветрам в сорокоградусные морозы — это кандидаты сибирской язвы[258]. Окна без стекол, затянутые высушенными внутренностями животных, а где их недостало, забитые доской. Эти жилища дикарей принадлежат добровольным будто бы переселенцам из Западного края. Обработанной земли сибирский крестьянин им не дает: — иди, расчищай тайгу! А как он будет ее расчищать, когда у него имущество всего один старый топор? Там одних насекомых такая масса, что десяти минут нельзя выдержать, не только жить. Ему остается одно: он или идет в батраки, или на золотые промыслы, где в один год сделается пьяницей и негодяем; семья его нищенствует и ворует; дети погибшие создания с малых лет, жена непрестанно с слезами повторяет всем и каждому, как они на родине хорошо жили в полном довольстве, и как ее муж теперь спился совсем и ни жены, ни детей знать не хочет.

За этими невинными следуют слабые, в светлую минуту они пожелали служить своей родине, но вот они арестованы, они не могут выдержать пытки и делаются предателями, нередко даже крестятся в православную веру. Обличая других, они, однако же, прежде всего обличают самих себя; благодаря этому, против них имеется больше доказательств, чем против тех, кого они обличали; мне известны случаи, где после заслуженного предательством снисхождения подобных лиц присуждали все-таки к лишению прав в то время, когда обличаемые ими подвергались только административной ссылке. Путешествуя по этапу в Сибирь, они воображали себе, что их русские примут там с распростертыми объятиями. Они и не подозревали, что катковские восторги никем из русских не разделаются, кроме эгоистически заинтересованных. Мало-мальски образованных из числа поляков принимали везде в обществе и смотрели снисходительно, если их костюм имел дефекты: но предателей никто не принимал, даже у купцов их православие не помогало. Всякий боится предателя, а сибирский чиновник более всякого другого. Мне рассказывали, что один губернатор при выходе подобного человека из своего кабинета ответил на вопрос: кто это такой?

— «Этот — где ел, там и напакостил» — такова была их общая кличка в Сибири.

Ни одного из них я не знал, ни разу не видал ни в одном обществе; случалось мне возвращаясь с прогулки, на задах предместья встретить поляка, которого лицо я в первый раз вижу — оказывалось — это предатель. Они были вполне отверженными, жалкими париями.