Участники

– Пирс? Кажется, это был Пирс, – она водит глазами слева направо, иллюстрируя воспоминание. – Не важно. Пирс говорил, что все можно представить в виде иконы, символа или индекса.

Икона – это рисунок. Даже трехмерная модель – это икона. Она достаточно четко и правдиво демонстрирует тебе предмет.

А книга Жака Деррида «О грамматологии» – это Икона деконструкции.

Символ – это значок. Сейчас чаще говорят «иконка», но мы запутаемся. Символ по Пирсу – это что-то, что указывает на предмет. Если видишь значок «стул» – там сидят. Если видишь, не знаю, череп с костями – смерть. Понимаешь, да?

А есть индекс.

Бурдье где-то сказал, что музыка – это индекс.

Представь себе, что всю музыку можно пронумеровать от одного до десяти. Где десять – это опера и филармония и прочее высокое потребление. А единица – это, хм-м, не знаю, ну что-то очень просто. Дембельские песни какие-нибудь. Самодельные, дворовые. Понимаешь, да?

И значит, от того, какую музыку ты потребляешь, ты как бы становишься обладателем этого индекса.

Ну а дальше просто – девушки-семерки не встречаются с парнями-четверками.

– Ну допустим. Но это не опера и даже не модный клуб. Это караоке. Что ты тут делаешь?

– Отличный вопрос. Спасибо. Сейчас я на него отвечу.

Во-первых, как бы и чего там люди ни говорили, но постмодернистские коды работают. Помнишь, в чем главное правило постмодернизма? Ускользай от определения. Не давай себя очертить и каталогизировать.

Каждый раз, когда ты совершаешь действие, например идешь в оперу, следующим шагом совершай действие максимально от него противоположное. Например – иди в караоке. Ровно для того, чтобы никто не мог сказать про тебя: она – это то-то и то-то.

Понимаешь?

– Допустим, а во-вторых?

– А во-вторых, индексы складываются. Я не хочу десятку, а хочу двадцатку: оперу + караоке + альтернативный гранж + Бритни Спирс и Оксимирон. Все хочу.

– Ну допустим. А ты говорила еще про простую версию.

– Я выучила новую песню.

Саня докуривает, тушит окурок о край высокой урны и, открыв дверь, пропускает Наташу вперед. Маша немного задерживается, и я решаю подождать ее. Дверь плавно закрывается, и музыка – ритмичный шумный гул, который не опознает даже шазам, – истощается, как выдох.

– Вообще-то, знаешь, – говорит она, – мне нужна твоя помощь в одном деле.

– Что за дело?

– Так. Ничего сложного. Пойдем.

Она уходит в темноту двора, и я иду следом за ней. За двумя поворотами, в глубине, самом темном углу, стоит ее машина. Маша пикает сигнализацией и открывает переднюю дверь, немного сторонится, чтобы я мог рассмотреть, что на пассажирском месте сидит какой-то мужик.

Глаза его закрыты, он, кажется, без сознания, рот залеплен скотчем, руки примотаны к телу скотчем, ноги тоже смотаны. Скотч местами смялся, мужик довольно большой, и видно, что Маше было неудобно его заматывать, но она старалась.

Я некоторое время смотрю на него без всякого выражения, после чего закрываю дверь и свет в машине гаснет. Мы стоим в темноте. Я беру из рук Маши пачку, достаю сигарету и щелкаю зажигалкой.

– Маша, во что ты меня втягиваешь?

– Мне нужно переложить его в багажник.

– Ну это понятно. А ты с ним так по Москве ездила?

– Нет. Это я его тут смотала. Он проспит еще пару часов. Но чтобы не ездить с ним таким по Москве, его нужно переложить в багажник.

Я молча курю. Делаю пару затяжек, прежде чем снова сказать хоть что-то.

– То есть, я правильно понимаю, что, если я сейчас помогу тебе переложить его в багажник, уйти я уже не смогу? Это как бы обяжет меня, ввяжет в эту ситуацию. Так?

– Ну в каком-то смысле да. Именно так.

– Ты же понимаешь, что это одолжение с моей стороны?

– Да. Но, по сути, я ничего тебе должна не буду. Это будет твой дар мне. Причем в чистом виде. Я никогда не смогу вернуть тебе ничего равноценного. Я буду знать об этом, и это все.

– Это сложно.

– Я понимаю. Но я потому тебя и попросила. Я знаю, что если ты сейчас согласишься, то дальше не будешь сомневаться. Мне прямо сейчас нужен кто-то, кто способен принять решение и двигаться к цели без сомнений. Ты один из немногих, кто так умеет.

– Это манипуляция.

– Только отчасти.

– Ох. – Я снова затягиваюсь, пытаясь оттянуть момент, когда придется действовать. Я уже знаю, что помогу, и она знает, что я согласился, но мы оба выдерживаем правильную паузу.

Я докуриваю и бросаю окурок под ноги.

– Исключительное доверие?

– Да.

– И ты знаешь, что делаешь?

– Да.

– Мне нужны перчатки?

– Нет.

Я чешу костяшкой указательного пальца бровь. Киваю, слегка выпятив нижнюю челюсть. Мы достаточно давно стоим в темноте, чтобы глаза привыкли, и Маша видит эти мои жесты. Она снова открывает дверь машины. Тот же звук, и загорается мягкий салонный свет.

– Так. Ладно. А как это сделать?

– Давай вытащим ноги наружу, потом ты подхватишь его под мышки, а я возьму за ноги.

Я вытаскиваю его ноги, потом наклоняюсь в салон и, обняв, вытаскиваю его. Он тяжелый и не держится на ногах. Это, оказывается, трудно – вытаскивать настолько расслабленного, безвольного человека.