Учебный плац

Нравится ли ей у нас, она не могла еще сказать, на мой вопрос она только пожала плечами и сказала:

— Посмотрим, как все здесь сложится.

С шефом я не говорил о Магде, к тому же в то время мы редко оставались наедине, к нему часто приезжали посетители, и ему то и дело надо было ездить в Киль и Шлезвиг, да и в крепости постоянно толкался народ, к нам приходили люди из Холленхузена, незнакомцы из соседних поселков, словно у нас какая распродажа была объявлена, так притягивали мы их к себе, и когда они от нас уходили, шеф, прощаясь, многим пожимал руку или провожал какой-нибудь веселой шуткой.

Когда торжественно открывали погрузочную платформу, которую железная дорога специально построила для нас — пожалуй, единственная погрузочная платформа во всей округе, — тут мы встретились, тут мы оказались рядом, он слегка ущипнул меня за шею и, не глядя на меня, сказал:

— Помнишь, Бруно, «во все страны света», и вот мы этого добились. Что мы здесь выращиваем, отправляется во все страны света. Как я тебе предсказывал, так и вышло.

Но прежде чем я успел ответить, шефу пришлось подойти к железнодорожному инспектору в форме, вместе они осмотрели деревянные лотки и двойные ящики, в которых были уложены саженцы с земляным комом, кустарники, дички и ковровые декоративные растения. Меня только удивляло, как некоторые из присутствовавших старались обменяться с ним хоть несколькими словами и как они торопились ему поддакивать, словно зависели от него. Конечно, это объяснялось также тем, что повсюду в Холленхузене висели плакаты — на деревьях, заборах, стенах сараев — и что на этих плакатах можно было видеть фотографию шефа, даже две фотографии: на одной он очень серьезно на вас глядел, а на другой втыкал в землю лопату, чтобы что-то посадить, по-видимому лежавшее рядом деревце.

Они выставили его кандидатуру на выборах, хотели, чтобы он стал бургомистром в Холленхузене, не все, но те, кто от этого что-то для себя ждал; по рассказам Макса, они так долго осаждали его и уговаривали, что шеф в конце концов согласился; и с того самого дня вечно был в разъездах, да и свет в крепости горел дольше обычного. Он уже не мог заботиться об удобрении всех наших горшечных растений и поручил их мне, и я поступал с ними так, как делал это он, давал им удобрения соответственно их виду и столько, сколько требовалось, разговаривал с ними и все время прислушивался к шорохам роста, которые шеф уже сотни раз слышал, и я тоже наконец однажды утром услыхал, эдакое очень слабое шуршание. Он часто мне говорил: «Как странно, Бруно, ты же вообще так хорошо слышишь, а шорохи роста не улавливаешь», — и вот я впервые их услышал и очень обрадовался.

Магды не было в «Немецком доме», да и я бы, верно, туда не попал, если бы Макс не взял меня с собой, Макс, который навещал нас только по праздникам и по каким-нибудь особым событиям; на обратном пути от Судной липы, где он почти донял меня своими вопросами, он вдруг сказал:

— Сегодня вечером, Бруно, ты непременно должен там быть, там ты увидишь шефа в новой роли, я, во всяком случае, пойду.

Макс тут же предложил, что возьмет меня с собой, я ждал его у железнодорожного переезда и потом с ним вместе вошел в «Немецкий дом», где собрался весь Холленхузен, да и многие из окрестных деревень, все больше мужчины. Толкотня. Приветствия. Сигарный дым. Много крестьян в зеленых грубошерстных пальто протискивались в тускло освещенный зал. Они занимали места за длинными столами, в самой глубине зала. Мы сразу прошли вперед, где еще было множество незанятых стульев, и Макс заказал официантке пиво, а мне лимонад, да еще чай для Доротеи, которая должна была вот-вот подойти. Подсчитать всех собравшихся мне не удалось, потому что некоторые ходили туда и сюда между столами, что-то шептали, заслонившись рукой, иногда выходили и возвращались в сопровождении еще кого-нибудь, склонялись над другими столами, где теперь уже им что-то шептали — так что любая попытка всех подсчитать оказывалась впустую.