Училище на границе

Потом, осознав, что теперь уже все равно, он беспричинно, с преувеличенной яростью добавил:

— Подонки!

Это штатское выражение по сравнению с нашим здешним словарем было абсолютно невинным, но из-за своей чужеродности прозвучало невероятно оскорбительно. Впрочем, сами слова здесь почти ничего не значили. Достаточно было повысить голос или просто высказать свое собственное мнение по самому банальному поводу — расплата за бесстыдную наглость следовала незамедлительно. Как-то, стоя возле окна в классе, Формеш крикнул:

— Смотрите-ка! Фонтан заработал!

— Цыц! — рявкнул на него Бургер.

И как оглашенные, его тут же стали поносить и остальные:

— Тебя не спросили!

— Закрой пасть!

— Протри бельма!

Его пинками отогнали от окна и, сбившись в кучу, стали глядеть на действительно заработавший фонтан. Я тоже ощутил, что Формеш взял не тот тон, громогласно проявив непринужденный и естественный интерес. Однако Эйнаттену пришлось и того хуже. Как-то на десятиминутной перемене мы толпились в коридоре, и Хомола крикнул классу «Б»:

— Что у вас было на арифметике?

— Исправление ошибок в контрольной, — негромко ответил Эйнаттен.

Хомола мгновенно обернулся и с размаху дал Эйнаттену пощечину.

— Цыц, тебя, что ли, спрашивали?

Таким образом, уже сам факт, что Медве прервал веселье компании Гержона Сабо, был неслыханной дерзостью, независимо от того, что именно он сказал. Впрочем, слов его всерьез не приняли. Кто-то в шутку дал ему сзади пинка. Еще не кончивший мочиться Медве потерял равновесие и, чтобы не упасть лицом на осмоленную стену, был вынужден впечатать в омерзительную смолу свою правую ладонь. Поднялся невероятный хохот.

Однажды таким же образом на эту стену толкнули и Пали Цако. Одно мгновение Цако удрученно созерцал свою измазанную ладонь, затем, проглотив ругательство и все еще досадуя, засмеялся сам. В конце концов он уже искренне хохотал во все горло вместе с остальными, да еще пытался пожать руку всем входившим, правда, сумел подловить только Тибора Тота, видимо, подлавливать прочих он не очень-то и хотел. Сомкнутые губы Тибора Тота задрожали, углы рта опустились. Прежде чем он успел разреветься, его еще зло пнул Йожи Лацкович; вроде бы и короток был замах, да такой, что достал до самых яичек, а это долго болит. В наступившей тишине Энок Геребен пнул Лацковича, предупреждая: «Оставь!» Тибора Тота оставили в покое уже на второй неделе, ибо его красивое девичье лицо готово было в любую минуту исказиться от рыданий, глаза у него всегда были на мокром месте, и видеть это было куда как противно.

Медве не умел вести себя как Цако. Бросив быстрый, ошеломленный взгляд на свою ладонь, он резко обернулся, неловко при этом наклонившись, так как пытался в то же время стыдливым, нервным движением застегнуть ширинку чистой левой рукой. Затем шарахнулся в сторону и, поспешно повернувшись вполоборота, шагнул обратно. Бледный, смотрел он на нас с невыразимой ненавистью и под общий хохот стоял беспомощно и одиноко, словно тяжело раненный молодой зверь.

Он вертел головой то туда, то сюда. Один раз взглянул на меня.

— Иди в ж… — сказал я.

Это причиталось ему с прошлой субботы за то приставание. Но еще важнее было дать понять, что я вовсе не заодно с ним, меня сильно задело его заступничество. Я не просил его об этом. И еще я злился на него за то, что он так задается, — коли ты такой чувствительный, держи язык за зубами. В сущности, все обошлось для него весьма удачно. Так нет же, он снова будет отчаиваться, снова уйдет в себя. Если уж ты такой недотрога, нечего и задираться.

— Иди в ж… — с еще большей проникновенностью повторил я.

Но я никак не думал, что это происшествие все же изменит мое отношение к Гержону Сабо. С тех пор я уже не мог так искусно обхаживать Сабо и долго еще считал его грубой скотиной; впрочем, здесь, как я уже говорил, я, видимо, был неправ.

Медве ничего не ответил; он что-то хотел сказать, но сдержался; подошел к дощатой стенке одной из кабинок и, высоко подняв руку, вытер испачканную ладонь о перегородку. На стене остался черный отпечаток ладони и пяти пальцев. Навсегда.

Во всяком случае, навсегда для нас, поскольку, когда в июне тысяча девятьсот двадцать шестого года мы в последний раз побывали в этом помещении, отпечаток по-прежнему чернел на своем месте. Выходит, за эти три года желтые дощатые стенки уборной ни разу не красили.

4

Не так, однако, текло время у нас. Все я рассказал как-то не так. А под конец еще и перескочил вперед через три года, только упомянул их, словно они были нечто численно измеримое, нечто однородное. Словно некая череда взаимосвязанных событий.