Училище на границе

А между тем эти три года не прошли, они существуют и поныне; каждое их мгновение застыло на своем месте, спроецированное на свод мироздания, подобно точкам пересечения пучка расходящихся прямых со сферой. На дощатую стену сортира все оседала и оседала пыль, и если даже отпечаток ладони Медве являл собой зловещий символ, грозное «мене, текел»[14] Черной руки, он, по всей вероятности, давно исчез под пылью, и достоверно лишь одно: мы так его не ощущали, и я поныне не ощущаю его так. Возможно, на свете и существуют некие богом установленные порядок и взаимосвязь событий; возможно также, что судьба выводит самые разнообразные знаки на стене, символические, вызывающие всевозможные ассоциации, несомненно также, что, если бы я взял за исходную точку знак Черной руки, мне было бы много легче упорядочить события и рассказать, как протекли эти три года нашей жизни, но увы, это действительно ровно ничего для вас не значило, вовсе не было неким общим знаменателем утекшего времени, а в сознании нашем не возникла цельная и ясная причинная связь явлений.

Черная рука канула в Лету точно так же, как маленькая катушка с намотанной на нее суровой ниткой, которую в свое время сунула в мои пожитки мать, дабы я чистил ими свою расческу и никто не мог оговорить меня, что она в перхоти. Что на это сказать? Подобная нечистоплотность не задела бы чувств моих здешних товарищей, даже если бы они проявили к моей личности куда больший интерес. Кроме того, хотя чистить мы здесь все чистили, от зари до зари, словно по команде, я не представлял себе, как можно было бы урвать час, минуту, даже секунду в течение дня, чтобы почистить из любви к искусству свою расческу. Впрочем, все мы были острижены под ноль. И моя бесполезная расческа валялась где-то на дне ящика. Я начисто забыл добрый совет матушки, он перестал существовать для меня по той простой причине, что подлежащее, сказуемое, дополнение и остальные члены предложения, которыми он выражен, попросту потеряли здесь свой смысл и значение, подобно тому как утратила всякую связь с моим внешним миром маленькая катушка ниток. Точно так же мы забыли и о Черной руке, как если бы вообще никогда не вели на краю плаца того краткого разговора.

Здесь не было места ни прическам, ни заговорам. А если бы заговор и состоялся, то против кого и против чего? Разве что против внутреннего устройства мира и против глубинной нашей сути. С таким же успехом могли бы выразить свой протест и рыбы в морской глубине: не допустим, чтобы наш мир был жидкостью и мы, рыбы, обитали в нем, давайте объединимся и станем млекопитающими, живущими на тверди земной. Допустим даже, что где-то далеко-далеко, скажем в глубинах вселенной, и существует возможность такой эволюции, однако ее осуществление требует бездну времени, выходит за пределы времени, отведенного жизни нашего поколения, и вообще за пределы нашего сознания.

Нет, не так текло у нас время. Без перспективы. Мы жили в осязаемой действительности, а не среди символов положительных идей и исторических абстракций. След ладони Медве имел для нас более зловещий смысл, чем «мене, текел» любой другой Черной руки. Ведь и два и три года спустя он пребывал там, где его оставили, и был для нас частью исчерканной, изрезанной и грязной стенки одного из сортиров второго этажа, куда кто-то впечатал измазанную смолою руку.

Привычное и знакомое пятно, мы его попросту не замечали. Сто, тысячу раз скользил по нему наш взгляд. Пыль все оседала и оседала. Это означало, что ничего не произойдет и ждем мы напрасно. Что внутри нас всего лишь оседают дни, часы, минуты, а других событий в нашей жизни нет. Это означало, что именно так течет наше время, страшно и удивительно.

Я рассказал по порядку о нескольких эпизодах трех дней, начиная с субботы, когда я отдал Гержону Сабо свою желтую бумагу, за что ко мне привязался Медве, и кончая понедельником, когда меня дразнили из-за кнопок, а Медве пихнули на стенку сортира. Не так прошли эти три дня: не так быстро, не так связно, и вообще произошло совсем не это.