Училище на границе

Медве чудилась в этом какая-то защита или хотя бы возможность защиты. Он понимал, что пока это мало что ему дает, но воображал, что в случае чего офицеры, преподаватели и начальник курса заступятся за него. В этой уверенности его укрепляло то, что все испытывали страх и отвращение перед объяснительными рапортами, которые лысый подполковник, командир роты, ежедневно принимал во время утреннего перерыва. То, что им плохо, мне может быть только хорошо, наивно рассуждал Медве; очевидно, подполковник вершит там правосудие.

Из приказа на день сыпались всевозможные взыскания; командир роты за что-нибудь да карал то одного, то другого. Медве еще ни разу не ходил с рапортом и не боялся. Не испугался он и тогда, когда на одном из уроков немецкого подполковник Эрнст впервые приказал ему явиться с рапортом.

Сам подполковник Эрнст был просто добрым старичком. Этаким дядюлей-лапулей. Дисциплину он поддерживать не умел и через каждые пять минут, спотыкаясь, спускался с возвышения, дабы восстановить своим пронзительным криком тишину. Медве сидел в середине первого ряда. Подполковник Эрнст обычно опирался на его столик и, неистово стуча карандашом по наклонной зеленой крышке, кричал поверх головы Медве:

— Ruhe![17] Ленивые ослы! Не потерплю!

Он честил класс по-немецки и по-венгерски, тряс своим сухим старческим кулаком, но Медве полагал, что все это предназначено не ему. Он был прав. И что важнее — со стороны это тоже выглядело так: подполковник смотрел поверх его головы и орал на других.

На скучных уроках подполковника Эрнста Медве томился. Сосредоточиться не удавалось. Но и с соседями своими, в отличие от остальных, он не говорил. Ведь его соседи, козявка Матей слева и похожий на провинциального актера Жолдош справа, с ним не разговаривали. Жолдош иногда лишь, когда в классе не было унтер-офицера, снисходил до того, что, многозначительно сдвинув брови, на расческе, обернутой в папиросную бумагу, как на губной гармошке, выдувал, шелестел, гудел мелодию шимми в самую физиономию Медве, за неимением других слушателей. Но разговаривать с Медве ему было решительно не о чем.

Как-то раз, когда с самого начала урока немецкого по классу пошло обычное шушуканье, подполковник Эрнст тяжело поднялся и торопливо, но сосредоточенно глядя себе под ноги, сошел с кафедры к столику Медве, дабы навести тишину. Опершись на него, он вдруг вляпался левой рукой в большое грязное жирное пятно.

Слова застряли у него в горле. Ощутив рукой нечто скользкое и липкое, он с удивлением начал разглядывать свою ладонь. Потом обрушился на Медве:

— Черт! Ах ты… школяр!

Он хорошо знал венгерский, свой родной язык; казалось даже, что у него словарный запас значительно больше, чем у других преподавателей, но имелся определенный набор выражений, которые он употреблял в своем собственном, отличном от общепринятого смысле. Он мог сказать, например: «От вас нет ни слуху, ни духу!» Что попросту означало довольно слабый ответ. Тем, кто вообще ничего не знал, он под конец уничтожающе бросал: «Вероятно». Существительные он тоже извращал и переиначивал как хотел. И слово «школяр» было у него страшно ругательным.

Он развернулся на каблуке и, опустив голову, словно пересчитывая ступеньки возвышения, взошел на кафедр у.

По табличке размещения учеников в классе он долго искал имя Медве. Наконец, поднял глаза:

— Zögling Медве!

— Я! — вскочив, откликнулся Медве. Вставая с места, он на мгновение скорчился, у него болел живот, его тошнило.

Старый Эрнст не заметил, что Медве поднялся не как положено; он вообще ничего никогда не замечал. Издеваться над ним было легко, как и вывести из себя. В гневе у него начинали трястись голова и руки, помутневшим взором он беспомощно озирался по сторонам, глаза его наливались слезами, он начинал кашлять и потом долго сморкался в огромный носовой платок. Обычно Медве сочувствовал старику и глубоко переживал, что класс своим галдежом выводит беднягу из терпения. Неужели так трудно хоть на время перестать безобразничать и помолчать, великодушно недоумевал Медве. Ему самому в данном случае легко было быть великодушным. Он представлял себе полковника Эрнста на пенсии в кругу семьи, в окружении взрослых детей и внуков, которые любят его и заботятся о нем. В самом деле, этот человек прожил долгую жизнь. И до сих пор он воплощенная доброта и понимание. Теперь, однако, он грубо набросился на Медве.

— Явитесь с рапортом! Доложите, что вымазали свой стол жиром. Abtreten![18]

Эта немецкая команда тоже была не совсем уместной. После нее полагалось отдать честь, повернуться кругом и, четко отпечатав первые три шага, убраться куда подальше. А это «Abtreten» подполковника Эрнста можно было истолковать как некую гневную выспренность, так что Медве мог выполнить эту команду лишь символически. Он просто сел на свое место, ничего другого ему не оставалось. Хотя вовсе не он измазал свой столик жиром.