Училище на границе

По сути дела Медве не задумывался ни о смысле команды, ни о том, добр или несправедлив подполковник Эрнст, ни о предстоящем рапорте. Все реже и реже возвращались к нему расплывчатые образы штатской жизни и ребяческие фантазии; почва из-под них уже ускользала; теперь он уже не думал, что офицеры могут за него заступиться, что, принимая рапорт, командир роты вершит правосудие. Но и в противном он не был уверен. К тому дню он уже фактически пришел в такое состояние, в котором вообще ни о чем не мог думать; в каждодневно возобновляемом отчаянии и беспомощной полуобморочной растерянности он не видел ничего, кроме проплывающих перед глазами жгучих красных и черных кругов.

Дообеденный перерыв перед уроком немецкого рота в тот день провела в классе, поскольку шел дождь. После визита врача и раздачи десятичасового завтрака Богнар ушел в канцелярию составлять рапорт. Усевшись бочком на свой ящик, Медве вонзил зубы в хлеб с жиром и всецело отдался наслаждению едой. Он не заметил, как возле него появилась мерзкая физиономия Ворона, который уже успел ударить в подбородок Жолдоша. Повернувшись вполоборота к Матею, Медве сидел спиной к ним.

Медве очень любил этот хлеб с маслом или жиром, раздаваемый до обеда. Жилистое мясо в столовой он все еще оставлял на тарелке, но лапшу, превозмогая отвращение, с голодухи уже съедал. Воскресные сардельки на ужин он тоже ел, хотя они были до того невкусные, что их часто уносили в спальню, чтобы потом бросаться ими. Но хлеб с жиром был величайшей драгоценностью. Маленький Матей ножиком разрезал толстый ломоть, и получалось два тонких куска. Тот, который с жиром, он съедал, а второй намазывал утиным жиром. Ибо в заднем ящике стола он держал банку из-под компота, в которой был топленый утиный жир с аппетитными коричневыми прослойками.

На него-то Медве и смотрел. Не мог оторвать жадного взгляда от банки с утиным жиром вопреки своему величайшему самообладанию. Этот маленький, веснушчатый паренек изредка угощал жиром на кончике ножа лучшего своего друга, но остальным, разумеется, не давал никогда, несмотря на самое бесстыдное вымогательство. И банку он держал слева под мышкой так, чтобы при малейшей угрозе моментально сунуть ее обратно в задний ящик и тут же захлопнуть крышку. Разумеется, Мерени при желании мог бы ее отнять, но Матей дружил с Муфи и поэтому пользовался некоторыми льготами. А вот с Драгом, если бы тот попросил, Матей поделился бы за милую душу, но Драг никого ни о чем не просил.

Медве отдавал себе ясный отчет в том, какая неизмеримая дистанция отделяет его от утиного жира, и хотя его не раз охватывало алчное желание забыть обо всем и попросить у Матея жира хоть на кончике ножа, он все же так ни разу не попросил. Надо было быть слепым, чтобы не видеть, в сколь безнадежно смехотворное и унизительное положение поставит его такая просьба.

Он слез со столика и немалым напряжением воли заставил себя отвернуться от Матея. Перед ним стоял Ворон с темными подглазьями. Он ткнул пальцем в верхнюю пуговицу на кителе Медве.

— Смотри-ка! Что это у тебя?

Его жест выглядел вполне убедительно, и Медве рассеянно опустил глаза на пуговицу, хотя этот трюк был ему известен. Ворон только что проделал его с Жолдошем, да и раньше он видел такое. Когда он опустил голову, Ворон молниеносно ударил его снизу по подбородку. У Медве лязгнули челюсти, и он прикусил себе язык.

Он страшно боялся этого омерзительного, щербатого маленького Ворона. Он взвизгнул, по примеру Жолдоша слегка поморщился, пощупал подбородок и попытался льстиво осклабиться; таким путем он надеялся избавиться от Ворона быстрее всего.

— Ой! — сказал он.

Медве прикусил язык совсем не больно и ойкнул только для вида. Боль доставлял ему утиный жир. Точнее, даже не боль. Он попросту растерялся. И это замешательство было непереносимо.

Впрочем, получи он даже немного утиного жира, но не первым, а, положим, вторым или третьим, вслед за лучшими друзьями Матея, он все равно бы смешался. А также в случае, если бы Матей дал жира кому-нибудь еще помимо него. На деле же, даже среди тех, у кого не было никакой надежды получить утиный жир, Медве стоял на самом последнем месте; но это уже не имело значения. Утиный жир повергал его в такое же непомерное, мучительное замешательство, как и побои, пощечины и пинки.

Он был бы рад не обращать на все это внимания, но у него ничего не получалось. У них дома жир от жаркого или утки берегли специально для него, так он его любил. Даже мать не ела; вытопленный из печени жир тоже предназначался исключительно для него. Он намазывал его на свежий ржаной хлеб и ел либо в десять часов, либо после обеда, лежа на животе на диване и что-нибудь читая. Это было в порядке вещей, восхитительно и совершенно естественно. А неусыпное бдение Матея над своим жиром, тоже, видимо, заботливо уложенным его матерью в дорогу, выглядело жалко и убого. Все здесь оскудевало и мельчало, даже материнская любовь. Медве испытывал стыд и мучительное замешательство. Ему хотелось бы превозмочь соблазн, но все напрасно.