Училище на границе

Было и еще одно событие, которое не выходило у него из головы; нечто такое, что, как он заметил, смогло пробиться сквозь клубящийся туман его постоянного умопомрачения, и успокоительно было то, что он вообще сумел это заметить. В субботу вечером один из новичков, Бенедек Бот, по своей воле отдал желтую полупрозрачную оберточную бумагу Гержону Сабо. На Медве тогда вдруг накатила ярость. Он не понимал, чем вызван этот поступок, но во время ужина и в понедельник утром кое-что подметил.

Он обратил внимание на упрямство этого долговязого новичка. Бот бросал на Гержона Сабо взгляды, полные упорного, непоколебимого доверия. Судя по всему, он видел в нем нечто привлекательное и никак не хотел замечать, что перед ним просто заурядная, грубая и неотесанная деревенщина. И подарок он ему сделал не из подхалимства, а от чистого сердца. И не потерял своей веры, даже когда Гержон его подло обманул. Это любопытно, думал Медве. Любопытный поступок. А может, просто дурость или заблуждение; тем не менее Медве не ощущал это как просто дурость. Во всяком случае, в дурости Бенедека Бота было что-то ободряющее, приятное.

После обеда, когда голова колонны приостановилась в вестибюле и хвост подтягивался с лестницы, он увидел Бенедека Бота со спины. Во дворе около фонтана стоял полковник Ковач. Приятное, мужественное лицо начальника училища в первый момент очаровало, но уже через секунду чары распались, и многое другое, о чем он уже знал, разом испортило хорошее настроение Медве.

«Господин Боб, эй…» — он мучительно пытался вспомнить опереточную песенку. Возле полковника стояла белокурая женщина в зеленом костюме, и благодаря этому необычному явлению перед глазами Медве как по волшебству всплыл Городской театр, площадь Ференциек и знакомые квартиры в Будапеште, и он старался удержать их в памяти, чтобы потом унести с собой к холму, где на камне написано «Rodelhügel», как вдруг дама вскрикнула и, просияв, замахала зонтиком.

— Габор! Габор!

Тут-то Медве и вспомнилась песня. «Господин Боб, парень что надо…» Но затем он узнал свою мать, и сердце у него замерло.

8

Если это было в понедельник, то, как установил Медве по старому календарю спустя тридцать два года, это могло произойти только двадцать четвертого сентября. Получить его письмо ранее семнадцатого числа мать вряд ли могла.

— Габор! — нетерпеливо, повернувшись к полковнику спиной, махала зонтиком белокурая женщина. — Ну иди же ко мне!

Между тем наша полурота маршем успела пройти мимо полковника и белокурой женщины. Первые ряды шли уже мимо группы елей. Разумеется, Медве не только не остановился, но и вида не подал, что узнал свою мать.

Только у самого угла здания их догнал курсант, посланный вдогонку Шульце.

— Идите, идите! — сквозь зубы процедил Шульце. — К господину полковнику! — прошипел он, сверкая глазами и давая понять, что расторопность и выправка сейчас вопрос жизни и смерти.

Медве бросился бежать и остановился как вкопанный за три шага перед полковником. Отдуваясь, он собирался доложить как положено о прибытии, но мать уже протянула к нему руки и, смеясь и смущаясь, воскликнула:

— О, Габор! Ненаглядный мой!

— Я полагаю, — сказал Гарибальди Ковач, — что мне лучше оставить вас наедине.

Лицо его как никогда раньше было сплошь в морщинках от улыбки. Пока он не удалился, Медве продолжал стоять по стойке смирно в три четверти оборота к нему и не мог решить, как поздороваться с матерью: козырнуть ли ей с дистанции в три шага, протянуть ли ей руку или обнять? Устав строевой службы касательно этого никаких руководящих указаний не давал.

Точнее говоря, давал, но только дух Устава. Точных предписаний в нем не содержалось, в него надо было вчувствоваться, потом уже все мы прониклись этим духом и точно знали, как надо вести себя с родственниками в присутствии дежурного офицера. В таких случаях сын должен приветствовать мать, демонстрируя почтительную сыновнюю любовь и учтивость. Сначала надо козырнуть ей, разумеется чуточку небрежней чем обычно, но зато по-рыцарски, потом подойти, поцеловать руку, если свидание происходит в комнате для посещений, поднести стул; подойти, подождать, пока матушка сядет, и потом выказать ей знаки почтительной сыновней привязанности: в частности, не разваливаться на стуле, с удобством откинувшись на спинку, а присесть на краешек, чуть подавшись вперед, оставив ползада на весу, и внимательно, скромно смотреть на матушку, не уронит ли она чего-нибудь, что осчастливленный сын, привскочив, тут же с готовностью поднимет.

Медве молча терпел, пока мать обнимала и целовала его. Затем он рассеянно и привычно вытер тыльной стороной кисти ее поцелуй и слезы и, схватив за руку, потащил за собой в главную аллею, без малейшего намека на почтительность и рыцарство. Он вел мать за собой силой, ухватив ее за руку, жадно и с судорожной опаской, почти так, как это проделывал Матей со своей банкой с жиром.

— Габор, — обиженно заговорила мать, — ты же видел, что я тебя зову, почему же ты не подошел?