Училище на границе

Она не так уж гордилась сыном. Чаще ругала, хвалила редко. Собственно говоря, он и не помнил, чтобы мать его хвалила. Ни в глаза, ни за глаза. Она ссорилась с ним, пилила его из-за всякой ерунды; укоряла, взывая к его чувству долга; но иногда случалось, особенно если провинность была серьезная и сын вешал нос, она вдруг забывала про свою строгость и неожиданно начинала смеяться. И в такие минуты ее глаза, светлые волосы, даже воздух вокруг нее — все, казалось, сияло и светилось. Вообще говоря, мать обычно честно и добросовестно все принимала всерьез, но в такие минуты они, нахально вздернув носы, пересмеивались, будто только вдвоем знали некую тайну, недоступную человеческому разумению.

Но что такое могли они знать? И что он в самом дело из себя представляет? Ведь он совсем не трус и не рохля, а великодушный, смелый, справедливый, счастливый и к тому же всегда добрый — только здесь про это не знают. Впрочем… Впрочем, как сказать. Сказать нетрудно. Сказать можно, ведь это не ложь. Но говорить зазря нет никакого желания. Несомненно только то, что правда на его стороне, а не на стороне Шульце и Мерени с его кодлой. Все здесь заблуждаются. Нет, к сожалению, в это невозможно поверить. Это невероятно. Он попросту самое трусливое и жалкое существо на свете. Спору нет, остальные не лучше, но напрасно он пытается выхватить из ножен шпагу и ринуться в бой, стоит оглянуться — идет ли за тобой твое войско, и увидишь… Нет, нет. Здесь что-то не так, И все же все так и есть.

Слова ничего не выражают. Он, видимо, понимает как-то все без слов; и потому не любит объясняться. Чем меньше слов, тем больше правды; и конечная суть покоится где-то в молчании, вмещается только в него. Если бы он даже знал, что именно он хочет сказать, и тогда бы он скорее положился на молчание. Но сейчас на скамейке, теребя в руках пилотку, он вообще не уверен, хочет ли рассказать матери все, что узнал о мире.

Где-то вдали, прохаживаясь по внешней аллее, упражнялись горнисты. Над кронами деревьев, в мягком осеннем воздухе отчетливо разносился далекий звук трубы.

— Ну скажи мне, сыночек, — все еще понукала его мать. — Что с тобой, что тебя мучит? Дитя не плачет — мать не разумеет.

Как-то значительно позже Медве вспомнились эти ее слова: «Дитя не плачет — мать не разумеет», и задним числом они показались ему важными и до горечи глубокомысленными — но в тот сентябрьский понедельник, сидя на скамейке в парке, он ее почти не слушал. Это-то и было в ней хорошо, что ее не обязательно надо было слушать, пока разговор шел не о конкретных вещах, а говорила она в основном ничего не значащие глупости, расхожие истины. Конкретным же было только то, что она обещала вскоре навестить его вновь.

Еще она объяснила, как оба они должны быть счастливы, что его приняли, и к тому же бесплатно, на казенный кошт, в такое прекрасное училище, и что в нынешнем тяжелом, бедственном положении страны очень важно иметь возможность сделать карьеру и иметь верный кусок хлеба, ведь он станет кадровым офицером, истинным джентльменом. Он уже достаточно взрослый, чтобы понимать это.

— И когда разгорячишься, мой миленький, не пей холодную воду, — добавила она. — Не то можешь заболеть воспалением легких.

Медве не был еще достаточно взрослым, чтобы понимать эти доводы. Но он всецело положился на мать. Да, из него выйдет и офицер, и джентльмен. Он ни минуты не верил, что останется здесь, но положился на мать. Ее приезд вскружил ему голову, он стал легкомыслен и ни о чем не беспокоился.

— И прилежно занимайся! — прощалась с ним мать на другой день. — Будь вежлив с товарищами, и они будут любить тебя. Преподавателей, сыночек, всегда уважай. Обещаешь?

— Угу.

— Ты меня слышишь?

— Да. — Медве пытался отвечать без раздражения.

— Обещай мне, мой миленький.

— Хорошо, мамочка!

На этом втором, допущенном в виде исключения, десятиминутном свидании присутствовала и подруга матери, жена генерала. Долговязая, симпатичная тетушка в пенсне немного трусила и напускала на себя строгость, поскольку получила строгий тайный наказ впредь писем в обход цензуры не передавать.

— Обещай мне, Габор, что, когда разгорячишься, холодной воды пить не будешь!

Таким образом, ее нос, подбородок, шея и светлые волосы без ее ведома давали ответы на все то, что ее сын так и не попытался растолковать ей, и говорила она то же самое, что и всегда, и значит, не имело никакого значения, о чем и сколько времени им разговаривать. Медве даже немного томился и ждал, когда сможет вернуться обратно в роту, поскольку радовался, что вчерашнее посещение матери все же обошлось без неприятностей и ребята не отпускали похабных замечаний насчет его матери, как он ожидал. Мать уехала с вечерним пассажирским поездом. Это был медленный, плохой поезд; на каникулы их тоже всегда увозили на нем. Он тащился целую ночь, подолгу простаивая на разъездах; сонные продавцы сластей брели по нему из конца в конец в полночь, в три четверти второго, в четыре часа; в Будапешт он прибывал в половине седьмого утра.

9