Училище на границе

Богнар ничего не заметил и отдал команду разойтись. Но другие заметили, например Гержон Сабо и Драг, сидевшие со мною за одним столом; они одобрительно ухмыльнулись мне, а Сабо еще и дружески потрепал по затылку. Так, неожиданно, все обернулось для меня к лучшему, Я снискал популярность; за то, что я пнул в зад Медве, меня прямо-таки стали считать человеком. Теперь и сам я смотрел на это иначе. Как на бравую мужскую выходку. Я жадно ел хрустящую, свежую булочку и большими глотками пил горячее, сладкое какао. Приятели Драга над чем-то смеялись. С набитым ртом смеялся вместе с ними и я, сам не зная над чем.

10

Взбодренный этим новым к себе отношением, я как-то после обеда в удалом, отчаянном порыве пнул на плацу коленом в зад нагнувшегося Шандора Лацковича, да так, что он упал на обе руки. Я пустился бежать, но через несколько шагов сбавил темп, чтобы он меня догнал. Я пнул его без всяких оснований. Лацкович нагнулся, чтобы вытереть о траву свой перочинный нож. Когда он, злясь и смеясь, догнал меня, в правой руке он еще держал раскрытый ножик, который мне и пришлось отнимать. Я повалил Лацковича, сложил ножик и позволил ему подняться. Он бросился на меня снова. Мы боролись, потом упали и, катаясь по земле, оба хохотали. Вот каким странным добродушным парнем оказался этот Шандор Лацкович. С младшим его братом я бы не посмел так пошутить. У обоих был дикий нрав, но Шандор бывал и таким вот добродушным.

Особенно нравилось мне пинать Цако. Он мгновенно вспыхивал, бросался на меня и давал сдачи, иногда только для вида, и с места в карьер начинал нести какую-нибудь чушь, всякие невероятные случаи из жизни неизвестных мне особ, причем к своим давно известным россказням каждый раз умудрялся добавлять все новые и новые подробности. Зато с Тибором Тотом и Белой Заменчиком у меня получилось не в пример другим скверно. Так, что после них я совсем охладел к такой забаве. Заменчику я как-то подставил подножку, но мерзко было видеть, как он сразу отдался на милость победителя и трусливо заморгал, глядя на меня снизу вверх, так что мне стало не до смеха. Я помог ему встать. Он, совсем посерев, понуро отвернулся. Даже касаться его было противно.

Цолалто мне пинать не хотелось, такой живой и приветливый он всегда был. А вот пнуть Середи я долго не решался. Как-то раз, когда он в проходе между нашими кроватями легонько задел меня коленом, я обернулся и дал ему пинка сдачи. Он тут же одной рукой придавил меня к кровати. Я растянулся во весь рост уже от одного удивления — не мог и предположить в нем такую бычью силу. Коленом он прижал мне руку и при желании — ведь он положил меня на обе лопатки — мог бы расплющить мне мышцы, но не сделал этого. Он даже не засмеялся, просто отошел с разъяренным видом.

Впрочем, ни Гержон Сабо, ни Драг теперь не замечали моих удалых выходок, и я никогда больше не получал от них того поощрения, какое снискал за свой первый пинок Медве. Да и у меня самого пропала охота пинаться, точнее говоря, и до того редкие вспышки с трудом скопленной энергии стали растворяться в море бесплодного убожества наших будней. На лестнице я как-то пнул Элемера Орбана, но не испытал никакой радости, да и не рассчитывал на нее. А Лацковича-старшего один раз я попросту побоялся тронуть, потому что он был не в духе. Пинать же Цолалто не имело смысла. В дверях сортира я подтолкнул коленом Медве; он взглянул на меня равнодушно, мол, шел бы ты к черту; об этом я тоже сожалел. А когда мы впервые надели нормальные, серо-голубые кители и в синих сумерках, после возвращения с учений, я двинулся в классе к Медве, чтобы как следует пнуть его, это меня уже не обрадовало, не дало ощущения мужской удали. Поступок этот был лишь проявлением ребячества и горечи, а более всего — привычки. Медве понимал это намного глубже, чем я мог бы предположить. В то время как я с ненавистью шипел ему: «Скотина! Свинья!» — он смотрел на меня чуть ли не с виноватой улыбкой.

В тот день, маршируя вдоль берега Дёндёша и распевая «Улицу Папаи» и «Бурскую шляпу», я чуть приободрился, и к тому же мы сняли, наконец, свои новичковые, черные кители. Но войдя в класс и вспомнив о своих инструментах, оставшихся дома в шкафу, я увидел лицо Медве и вдруг осознал, что теперь всему этому конец. Медве понял, что та мимолетная вспышка гнева была лишь последним всплеском моей жизненной энергии, моим последним пинком.