Училище на границе

Да, так он понимал это либо так истолковывал, ибо последняя фраза заимствована из его рукописи. Пожалуй, он понимал все правильно. Конечно, особенно злило меня его тогдашнее лицо и по-детски вздернутый нос. Спустя год нос его словно окостенел, стал почти крючковатым, и лицо Медве я запомнил именно таким. Но тогда он выглядел еще совсем иначе, хотя, за исключением, наверное, одного Тибора Тота, черты наших лиц изменились очень быстро. Возможно, тем пинком я и в самом деле хотел вдохнуть в Медве жизнь, раз уж он так это понял, но надо сказать, что в то время, после его свидания с матерью, я его невзлюбил. Минуло три недели, четыре, а мать не приезжала. Прошло еще пять недель, потом шесть.

В конце октября, после обеда, нас повели к городскому фотографу. Я не вспомнил бы тогдашнего лица Медве, если бы оно не сохранилось на том старом снимке. На фотографиях мы выглядели глупыми, маленькими щенками. Смотрели на мир настороженно и хитро. Фотографировали нас для удостоверения на льготный проезд по железной дороге.

На праздник всех святых, первого ноября, Шульце не ушел домой в полдень, не передал дежурство Богнару, и я беспомощно негодовал на Середи, поскольку уже начисто забыл, что шестого октября, в день арадских Мучеников[19], Богнар оставался на службе двое суток. Но когда это было! Теперь уже мы ступали по ноябрьскому снегу. Темнеть начинало в послеобеденный перерыв. После дня поминовения усопших наступила суббота — строевая подготовка, потом воскресенье; а в понедельник после обеда мы на плац уже не пошли; с той поры приказ нам зачитывали в помещении, обычно в нашем классе.

В среду старший лейтенант Марцелл раздал нам готовые фотографии, с тем чтобы в обязательном письме мы переслали их своим родителям. Он пришел на первый урок после обеда, положил кипу конвертов на кафедру перед собой и, как всегда торопливо, начал вызывать нас к себе. Он не обращал особого внимания, как мы тянемся перед ним в струнку.

— Бониш, Борша.

— Я!

— Я!

— Бот, Бургер, — скороговоркой продолжал он и не глядя совал нам в руки маленькие конверты. Он не гнал обратно, если кто-либо недостаточно резво вскакивал с места или недостаточно молодцевато подходил. Ему нипочем было и то, что получившие фотографии весело демонстрировали их своим соседям. То тут, то там слышались смешки, атмосфера была самая непринужденная.

— Матей, Медве, Мерени!

— Я! Я! Я!

Чем меньше оставалось конвертов, тем быстрее Марцелл продолжал раздачу. Наступая друг другу на пятки, мы проходили перед кафедрой справа налево, дело шло своим порядком, и заминка возникла лишь один раз.

— Мирковски, Орбан, Эттевени!

— Я! Я!

Карчи Марцелл вдруг поднял глаза и некоторое время рассеянно щурился, словно осознав, что произошла какая-то промашка. Между собой мы так и звали его: Карчи Марцелл, никакого прозвища от нас он не получил. Этот красивый, мужественный, решительный и одновременно очень воспитанный и невероятно доброжелательный к нам молодой человек, казалось, был во всех отношениях неуязвим, к нему не приставала глумливая кличка. Он тихо повторил первые две фамилии: «Мирковски, Орбан». Мирковски и Орбан, уже давно стоявшие перед ним, так же тихо повторили свое «я!». Они получили конверты, а старший лейтенант, взглянув еще раз на конверт Эттевени, сунул его в карман и громко продолжил чтение фамилий:

— Понграц, Сабо, Середи.

Эта небольшая заминка оказалась для нас последним напоминанием о существовании Эттевени. За неделю до этого он еще стоял вместе с нами на булыжном дворе желтого одноэтажного дома фотографа. Я считал его скучным и неинтересным парнем. Что называется, тише воды, ниже травы. А еще он пел в хоре нашего училища. У него были оттопыренные уши. Он терпел и сносил все так же, как и все другие, но однажды вдруг словно белены объелся. Заартачился. Выступив в защиту своего друга, он совершенно неожиданно пошел против всей кодлы Мерени и в конечном счете подал на них жалобу. Друга его звали Калман Якш, они сидели рядом.

С середины октября, с той поры как распустили наше полуотделение новичков, я оказался в одном отделении с Эттевени. По утрам он делал зарядку на том же месте, где раньше Медве, но только, когда стоял густой туман, никаких упоров лежа он не делал, а сачковал, как и все остальные. Он хорошо учился, имел отличную характеристику, словом, был приличным набожным мальчиком. Но если уж опускался плотный свинцовый туман, это было на благо нам, а вовсе не нашим начальникам. Я крепко усвоил это в ту осень; и с тех пор никогда не поддаюсь панике ни в густом тумане, ни при всеобщем хаосе, ни в смутные времена всемирных потрясений, ни в затемненных, разрушенных бомбежками городах, ни в проигранных войнах, я просто-напросто сую руки в карманы и выжидаю, не двигаясь с места, укрываясь за ниспосланным небом свинцовым занавесом. Об этом необходимо упомянуть, ибо мы с Середи, например, именно благодаря этому издревле выработанному спокойствию, с внутренним удовлетворением пропускали мимо ушей брошенные в густой туман безумные приказы наших начальников.

11