Училище на границе

Летом 1944 года военный трибунал заочно разжаловал и приговорил Середи к расстрелу. Он обвинялся в государственной измене, но процесс вели в отсутствие обвиняемого, ибо в ту самую ночь, когда я гостил у него в Вараде, немного после полуночи и за пять с половиной часов до выхода на его арест офицерского конвоя, кто-то тихонько постучал в его окно.

Я хотел было открыть ставни.

— Погоди, — сказал Середи. — Я погашу свет.

На улице было темно, хоть глаз выколи. Штабс-капитану непозволительно пренебрегать распоряжениями противовоздушной обороны. Подобрав вытянутые ноги, Магда пропустила меня к окну. Красавица Тео уже ушла.

— Впусти меня, Середи, — сказал очень тихий и решительный голос.

Не произнеся ни слова, Середи пошел открывать ворота. Из ворот до двери надо было пройти по двум лестницам; застекленная веранда, потом похожий на чулан коридор, потом передняя; прежде чем попасть в комнату, где мы сидели, необходимо было поворачивать то направо, то налево. Посетитель знал этот путь. Он вошел, едва я успел закрыть ставни и вновь зажечь свет.

Увидев нас, он повернулся к идущему вслед за ним Середи, который хотел было уже прикрыть дверь в комнату. Эту дверь он так и не закрыл, поскольку гость встал у него на пути.

Посетитель оказался довольно высоким, худым, рано поседевшим молодым капитаном. Он задержал Середи на пороге и некоторое время молча, с застывшей на лице усмешкой смотрел ему в глаза. Потом произнес два слова, два очень важных слова, хотя до меня донеслось лишь что-то вроде покашливания.

— Да? — Середи отступил на полшага, поднял брови и чересчур поспешно усмехнулся, точно так же, как перед тем капитан. — Да? В самом деле?

На это посетитель ничего не ответил и не стал повторять сказанного, а лишь, не меняя выражения лица, продолжал смотреть на Середи, не оставляя у того никаких сомнений. Он сказал все, что хотел сказать, и больше не раскрывал рта.

Они стояли и безмятежно смотрели друг другу в глаза, так, словно за их одинаковыми, натянутыми и неживыми усмешками скрывалась иная, уже настоящая улыбка. Середи размышлял.

— Послушай. Тео врала, — сказал он наконец. — Как я и думал. Это не она.

Посетитель едва заметно поднял брови. Я видел, что Середи не хочет смотреть в нашу сторону.

— Да, — продолжал Середи. — Ты прав. Теперь уже один черт.

Незнакомый капитан мог бы ответить: «Вот видишь», — но не сказал ни слова, ибо не любил много болтать.

Я понимал, что Середи влип и его дело дрянь. Во-первых, порядочный человек не изменяет родине, даже если родина и с гнильцой; пусть это грязное дело делают другие; порядочный человек этого не сделает. Во-вторых, порядочный человек никогда не отдает в руки палачу свою любовницу, даже если она и… — короче, никогда. Но в ту ночь разговор шел уже о том, что если порядочный человек сделал бы что-то ради красивой, испорченной любовницы, то ему нельзя не сделать того же и ради паршивой, невинной девчонки. Дани Середи крепко влип. Человека подвели не то что под монастырь, а под расстрел. И сейчас ему самое время сказать: «Чудны дела твои, господи». Впрочем, он мог этого и не говорить, я и так знал, о чем он думает.

Но это уже другой разговор, в прошедшие полчаса мы толковали о другом. Тянули коньяк. Магда по преимуществу молчала. Разумеется, думал я, это она заварила всю кашу, а теперь сидит тут, и в миндалевидных, серьезных и счастливых глазах ее — испуг. А Середи, наверно, и думать ни о чем подобном не думал. Мы ломали голову над тем, как быть. Разговаривали о всякой всячине, рассказывали анекдоты, потом молча думали. Когда болтали, тоже думали. Уже добрых полчаса. Но теперь все изменилось.

Когда незнакомый капитан сообщил Середи свою весть, неразборчиво — «Дедем, демдедем», и Середи, подняв брови, отступил и чересчур торопливо улыбнулся в ответ, я понял: случилось нечто необратимое и ломать голову больше не над чем. Я с облегчением бросил думать об этом и налил коньяку себе и Магде; в бутылке еще оставалось немало.

— Но какого черта… — начал Середи и тут же умолк. Посетитель, не двигаясь, лишь улыбнулся ему в ответ. — Я просто распустил язык, — снова сказал Середи и спросил: — Раноди?

Но возможно, он спросил о чем-то другом. Сабодик? Или: Дарнои? Как бы там ни было, лицо незнакомого капитана не дрогнуло, он продолжал терпеливо смотреть на Середи и не отвечал. Тогда Середи взглянул в нашу сторону, гость машинально проследил за его взглядом и затем повернулся было обратно к Середи, но, что-то сообразив, вдруг обернулся снова и тем же ровным, дружелюбным, будничным голосом, с той же улыбкой сказал мне:

— Привет, Бебе.

Это был Калман Якш. Мы не виделись с ним четырнадцать лет. Я удивился не столько тому, что это он, — ибо подсознательно узнал его еще раньше и теперь, само собой разумеется, никем другим он оказаться не мог, — сколько тому, что он все-таки раскрыл рот.