Училище на границе

Мы уже давно привыкли к тому, что он кромсает свой ломоть хлеба надвое утром, но однажды он достал банку в полдник и поплатился за это. В тот день нам на полдник вместо хлеба с медом выдали шоколад — бывало и такое, в полном соответствии с тем, что господин майор Молнар сказал когда-то отцу Формеша, — кусок шоколада с начинкой и ломоть хлеба. Хлеб на полдник давали всегда; к сыру, салу и зельцу он был действительно необходим, но яблоко или грушу мы тоже ели с хлебом. Богнар вышел из класса; видимо, тогда был вторник, ибо после обеда шла строевая подготовка, и полдник выдали с опозданием; Матей достал свою банку.

Калудерски, которому Матей всегда уделял капельку жира, был приятным, живым парнишкой; они не очень-то подходили друг к другу, я не мог понять, почему они дружат, и только два года спустя узнал, что они двоюродные братья. Словом, когда Калудерски поднес кусок хлеба к банке, подкравшийся сзади Муфи вдруг ловко вынырнул у него из-за спины, оттолкнул его руку и подставил свой собственный ломоть; с идеальным чувством ритма он уловил тот момент, когда Матей уже ничего не сможет поделать и жир с кончика ножа непоправимо размажется по хлебу Муфи.

Матей пришел в ярость. Все вокруг хохотали. Похоже, от злобы он забыл свою обычную осторожность, а может, просто слишком громко возмущался, но так или иначе, Ворон вдруг выхватил у него банку и дал стрекача. Все остолбенели.

Пока Ворон нес банку с жиром, я впервые отчетливо разглядел его лицо. Изогнутые, густые, черные брови. Если отвлечься от оспин и болезненной бледности, его лицо было даже красиво. Лицо бесстыдного падшего ангела. Матей бросился за ним вдогонку, но те, кто стоял между столиков, мешали ему.

Когда он догнал Ворона, тот уже успел раздать Бургеру, Халасу, Мерени и Хомоле добрую половину жира и, как футболист финтами, ускользая и ловко прикрывая банку корпусом, каждый раз оказывался к Матею спиной, до тех пор пока не вмешался Калудерски.

Выглядело это занимательно. Инкей встал в дверях, чтобы при появлении в коридоре унтера подать сигнал тревоги. Но общее веселье прервал Калудерски. Он совсем потерял голову. Над чем смеялись дружки Мерени, над тем смеялись и остальные, и тот, кто не смеялся, бросал вызов общественному мнению. Непонятно, как мог допустить такую оплошность уже бывалый курсант, когда даже мне было ясно, что так вести себя нельзя. Всех разозлило, что Калудерски опередил между столиков Ворона и, расставив руки, преградил ему путь, тем самым испортив веселую игру. Матей, который до этого в невероятном отчаянии, но вместе с тем трусливо и нерешительно поспешал вслед за Вороном и суетливо, неуклюже хватал руками воздух, теперь волей-неволей догнал его. Хохот в классе неожиданно оборвался.

Ворон моментально бросил банку Бургеру. Матей оторопело застыл на месте. Когда Калудерски, обогнув два стула, приблизился к Бургеру, тот бросил банку обратно Ворону. Калудерски заспешил назад. Тут вновь раздался хохот. Мерени, рыжий Бургер и Ворон перебрасывали банку друг другу. Калудерски вертелся, прыгал за ней, но все напрасно. В конце концов банка выскользнула у Ворона из рук, он пытался подхватить ее на лету, но очень неловко, и, хотел он того или нет, создалось впечатление, будто он грохнул ее обеими руками о ножку столика. Банка разлетелась вдребезги.

Как раз в этот момент Калудерски подоспел к Ворону, и тот заорал на него:

— Это ты разбил!

Бургер хохотал, откинув голову назад. Он просто обессилел от смеха, и его хватило лишь на то, чтобы трахнуть Калудерски учебником по голове. Но в конце концов он заметил, что все давно уже молчат, и перестал хохотать. Мерени застыл в неподвижности, потом на мгновение нахмурился, кивком подозвал к себе Калудерски и не спеша, с расстановкой начал хлестать его по щекам.

Нам это было знакомо. Здесь, в классе «А», нас сидело сорок два человека. И никто не шелохнулся. Не скрипнул ни один стул, не прошелестела ни одна страница. Прищурившись, с застывшим лицом Мерени созерцал свою жертву так, словно это была вещь, его собственность. Тихо, сдавленным голосом он время от времени повторял:

— Руки по швам!

Затем хлестко звучала пощечина. Иногда две подряд. Небольшая пауза, неподвижность, и снова: «Руки по швам!» Калудерски оцепенело стоял по стойке смирно. Вновь звенела пощечина; руки Калудерски инстинктивно дергались вверх.

— Руки по швам!

Руки опускались. Я не описываю всех подробностей. Холодное, ледяное лицо Мерени дрогнуло лишь раз — чуть-чуть передернуло рот и нос; что-то вроде тика. Мы обязаны были смотреть, ибо это было адресовано всем и никто не смел, уткнувшись носом в книгу, выказать отсутствие интереса. Все это было весьма неприятно, ведь как-никак Калудерски был не кто-нибудь. Только теперь он оказался в нашем кругу нам в назидание и разделил нашу участь. Назидание не прошло даром: я смутно чувствовал, что теперь нам надо на него разозлиться. Даже Матей не разговаривал с ним несколько дней, но потом они помирились.

13