Училище на границе

Мою мать звали Эвой, ее младшую сестру Юлией. Два этих имени скучно чередовались по женской линии нашей семьи испокон веков. Среди необозримого множества самых разных Эв и Юлий моя Юлия, мой лучший друг с самого раннего моего детства, не походила ни на какую другую тетушку на свете. Это была стройная, смуглая, курившая сигареты девушка двадцати пяти лет. Она повсюду таскала меня с собой, помогала мне писать пьесу, а потом мы вместе бродяжничали. Теперь же она была уже помолвлена и написала мне длинное письмо.

Она прекрасно знала, что мне прислать. Под бумагу на дне ящика она засунула два новых выпуска «Ника Картера», но Шульце их, разумеется, обнаружил и конфисковал. А чудесный домашний пирог он раздал. Цолалто набил себе полный рот. Фери Бониш тоже с наслаждением работал челюстями. Понграцу пирога уже не досталось, и хотя он тоже что-то получил из моей посылки, сидевший рядом с ним Драг высокомерно разломил свой кусок надвое и сунул ему половину. Этот пирог с инжиром, изюмом, миндалем и засахаренными фруктами Юлия пекла вовсе не затем, чтобы они все сожрали. Скрывать это от нее не имело смысла, ведь она без сомнения снова пришлет гостинцы, и их снова растащат. Но главное было не в этом.

Когда Шульце ушел в другой класс, Хомола и Ворон начали приставать к Калману Якшу, а Гержон Сабо и Лацкович-младший подошли ко мне, то ли из любопытства, то ли заинтересовались, нельзя ли как-нибудь использовать пустую картонную коробку. Йожи Лацкович без какого-либо злого умысла, просто от избытка неугомонного веселья схватил мое письмо и, паясничая, начал громко читать его: «Милый Бебе, старый мой дружище…»

— Милый Бебе! — загоготал он вне себя от радости. И начал отбивать рукой по моему столику: «Милый Бебе». Я покраснел.

По лицу Гержона Сабо медленно расползалась ухмылка; он сделал неопределенный жест рукой и удовлетворенно проурчал:

— Милый Бебе…

Я видел одно только лицо Петера Халаса, сначала он слегка вздрогнул, втянул голову в плечи, но вскоре уже улыбался со всеми вместе. Надо сказать, что он оказался на высоте — до сих пор не выдал мучительное для меня прозвище.

— Милый Бебе!!! — ударила меня неизвестно откуда прилетевшая книжка.

Я укрылся за своим столиком и, пытаясь сохранить улыбку, пожимал плечами и идиотски хихикал. Этим я добился того, что мало-помалу, через пятнадцать бесконечных минут, меня оставили в покое. Я хотел любой ценой получить обратно письмо Юлии: только поэтому я и смог с таким самообладанием разыгрывать безразличие. Это было длинное, важное письмо, немного печальное, немного виноватое, хотя, кроме меня, этого никто бы не уловил, ибо Юлия всегда писала веселые, шутливые, очень умные и сердечные письма. Понять их могли только я и она. Она очень чутко улавливала малейшую бестактность или сухость и была единственной девушкой на свете, которая никогда и ничем меня не обидела. Завидев друг друга, мы начинали смеяться от радости, у нее не было от меня тайн, я знал ее как свои пять пальцев, знал ее изящные, округлые, смуглые руки и это удивительное сочетание насмешливого ума и наивности, душевной доброты. Но теперь она оставила меня в беде, да к тому же выходила замуж; она чувствовала свое двойное предательство, хотя, конечно, не столь болезненное для меня, чтобы я мог упрекнуть ее; ведь я был всего лишь ее одиннадцатилетним племянником, а жизнь, очевидно, шла своим чередом; впрочем, я не сказал бы, что понимал это хуже ее, я очень даже хорошо видел и понимал смысл вещей, именно поэтому ее длинные письма и представляли для меня такую ценность. Для меня был важен их затаенный смысл, скрытая в них даже не между строк, а бог знает где печаль и просьба простить ее. Это было абсолютно личное наше с ней дело. Главное, мне удалось-таки получить обратно письмо, и мало-помалу все угомонились. Хоть я и чувствовал, что отныне «бебеканье» пристало ко мне навсегда.

Впрочем, тем, что меня оставили в покое, я скорее обязан был Эттевени, чем своему самообладанию. Длительное нервное напряжение совершенно обессилило меня, без единой мысли в голове я терпеливо ковырял кончиком ножа свой мускатный орех и потому не знаю всех подробностей происшедшего. Дружки Мерени по своему обыкновению снова пристали к Якшу, у которого отняли присланные из дому пирожные и яблоки — после успешного изъятия утиного жира у Матея они уже пристрастились к откровенному мародерству, — потом наступила очередь Эттевени. Якш уже целую неделю бережно экономил свое присланное из дому скромное угощение, я тоже знал, что у него еще оставались яблоки; о дальнейшем легко догадаться; но как они обошлись с Эттевени, этого я не видел. Помнится только, что они залезли в его столик и украли записную книжку. Только за ужином я начал замечать вокруг себя какое-то затаенное волнение.