Училище на границе

Этот лихорадочный огонек был явственно ощутим. Потом, когда Шульце вызвал Мерени и Хомолу, в атмосфере повисло напряженное ожидание. Он вызвал их не то в коридор, не то в канцелярию, точно не знаю. Я видел, как кодла Мерени перед этим держала совет. Бургер озабоченно склонил свою рыжую голову, Ворон ухмылялся, он все время ухмылялся, прохаживался туда-сюда и ухмылялся.

Никто не рисковал высказать свое мнение, ни даже какое-либо замечание, мы занимались только чисткой одежды, обуви, умыванием. Середи, уже раздевшись, пошел в тапочках в уборную, я мучился с укладкой в тумбочке рубашек, потом укладывал наверху свой мундир. Но вот Середи вернулся, а Шульце с Мерени и Хомолой все еще не возвращались.

Я не выдержал и стал приставать к Середи:

— Ну?

— Что ну?

— Они там?

Середи пожал плечами. Почем он знает.

— Шульце, — тихо сказал я. — Ты их не видел?

Середи не ответил. Он положил обувную щетку в нижний ящик и задвинул его.

— Подлость, правда? Разве нет? Отвечай, Середи.

Я спрашивал его шепотом, свесившись с кровати. Середи, однако, не взглянув на меня, уткнулся в тумбочку. Его поведение меня будоражило. Может, он думает, что из этого что-нибудь выйдет?

— Ну, отвечай же!

Середи уложил, наконец, свое барахло и закрыл дверцу тумбочки. Поднявшись с корточек, он повернулся в мою сторону.

— Не свисти ж. . .й, милый Бебе, — сказал он.

Первое было всего лишь избитой банальностью, не более чем уклонением от ответа. Бебе же, как я уже усвоил, означало оскорбление. Но Середи не ухмылялся, а только пожал плечами. «Берег бы лучше письмо из дому, недотепа», — в ярости думал он про себя; я уже научился понимать его реакции тогда, в ноябре. Я понял. Блаженно вытянулся под одеялом и, лежа на спине, смотрел на лампы. Я ждал Шульце, когда он, наконец, вернется, обойдет спальню и сбросит мое барахло, но он все не шел. Мирковски повесил полотенце на спинку кровати. Апор уже во второй раз, выскочив из постели в одном белье, побежал что-то обсуждать к ряду кроватей вдоль окон. Шульце пришел за минуту до отбоя и тут же погасил свет, однако заснуть я не мог.

Спальня затихла, но тишина стояла какая-то слишком уж мертвая. Чувствовалось, что никто не спит. Я был настороже. Кто-то засопел; скрипнула кровать. В любой момент может случиться нечто неслыханное, невероятное, думал я. Насторожившись, я ждал, прислушивался, не шевелится ли кто, ждал сигнала, стука распахнутых дверей, крика, треска стрельбы из пистолетов, звона лопнувшей струны или протяжного стона и бог знает чего еще; я прислушивался к отдаленным, еле слышным шорохам, тихому поскрипыванию кроватей, к противоестественной тишине; прислушивался, затаив дыхание, бесконечно долго. Что было дальше, я не помню.

14

Ничего особенного не произошло. В субботу, переволновавшись, я не мог сразу заснуть — заснул лишь через восемь или десять минут после отбоя. Спустя два дня, в понедельник, Эттевени без шума исключили из училища.

В воскресенье с ним уже не разрешалось разговаривать. Ни заговорить, ни спросить, ни ответить. Мерени не разрешал даже дотрагиваться до него. В умывальне он одернул Хомолу, который по привычке, не дожидаясь очереди, хотел было отпихнуть Эттевени от крана. После обеда он побил линейкой Белу Заменчика за то, что тот приблизился к Эттевени.

— Только книжку, мою книжку, — лепетал Заменчик, — я попросил его вернуть, и… и…

— На колени, — сказал Мерени.

— Но ведь я только…

— На колени.

Заменчик поспешно опустился на колени. Потом, во исполнение желания Мерени, он прополз на четвереньках вокруг всего класса, одновременно всячески сам себя хуля. Впрочем, никто и не помышлял нарушать этот запрет. Эттевени был объявлен вне закона. Мы с отвращением сторонились его.

Заменчик заговорил с ним исключительно по своей глупости, и когда он, в наказание, вытирал собою пол в классе, над ним никто не смеялся. Мерени было улыбнулся, но с виду остался равнодушен. Кроме него относительно спокоен был только сам Эттевени; он был уверен в своей правоте и хладнокровно воспринимал происходящее. Более всех взволнованным выглядел Калман Якш. В воскресенье после обеда он перестал разговаривать со своим другом.

В понедельник рапорт занял считанные минуты. Эттевени доложил о своей жалобе, лысый подполковник не произнес ни слова, ничего не спросил, только козырнул и двинулся дальше. Остальные дела он уладил тоже очень быстро и потом вместе с Шульце пошел обратно в ротную канцелярию. Весь утренний перерыв и после него шло разбирательство.

Первым вызвали Боршу. Он был еще не вполне в курсе дела и отвечал невпопад. Он не понял, чего от него хотят, и тоже влип. Последующие оказались в лучшем положении. Урок венгерского отменили, поскольку Карчи Марцелл тоже сидел в канцелярии. Кроме него, подполковника, Шульце и унтера-писаря там сидел еще майор Молнар, адъютант Гарибальди Ковача.