Училище на границе

Меня вызвали вместе с Цолалто, примерно десятым или двенадцатым. Командир роты перевернул несколько страниц и начал задавать вопросы. Слышали мы или нет, как курсант Эттевени тогда-то и тогда-то говорил то-то и то-то? А в другой раз то-то и то-то? Говорил ли то, говорил ли се?

Мы растерянно молчали. Лысый подполковник зачитывал нам всяческую похабщину и богохульства. Мы все употребляли эти выражения, разумеется не придавая им никакого значения и не вкладывая в них никакого оскорбительного смысла, но слышать подобное от подполковника было ужасно странно.

— Ну?

Увидев нашу нерешительность, подполковник пошел напролом.

— Как же так? Другие вот слышали, а вы нет? Узнаете эту записную книжку?

Он показал нам записную книжку Эттевени.

— Нет, — сказал я.

— Так точно, — одновременно со мной сказал Цолалто.

— Не узнаете?!

— Конечно, узнаю, — быстро ответил я.

— Чья она?

— Эттевени.

На одной странице этой небольшой тетрадки были какие-то детские каракули, символические ромбовидные контуры половых органов. Подобные пустяки не могли иметь никакого значения, с таким же успехом их мог нарисовать и не Эттевени, а кто-нибудь из дружков Мерени.

Между тем майор Молнар, придвинув к себе протокол, что-то там выискивал и, когда мы покончили с записной книжкой, неожиданно заговорил. Вернее, начал читать вслух:

— Павиан. Напудренная павианья задница. Напудренный павиан обо…

Майор поднял глаза и прямо-таки оглоушил Цолалто вопросом:

— Вы это слышали? Кого имел в виду курсант Эттевени? Ну, ну, смелее. Мы вас слушаем. Кого? Вы знаете? Ну?

Шульце, словно кол проглотил, с восковым лицом неподвижно сидел возле писаря. Старший лейтенант Марцелл вяло вертел в руках карандаш. Майор Молнар был пухлый, всегда свежевыбритый и свеженапудренный. Он много курил и, разговаривая, пускал дым изо рта и ноздрей. Все и всегда звали его не иначе как напудренная павианья задница. Если в субботу или во вторник строевую подготовку вел он, мы радовались, ибо вслед за Марцеллом он был наиболее сносным из всех офицеров, «Павианья задница идет!» — радостно передавали мы друг другу, увидев его на плацу в субботу после обеда.

— Ну?

Цолалто сжал губы.

— Отвечайте.

— Он говорил это про господина майора, — тихо сказал Цолалто.

Это был верный ответ. В голосе Цолалто слышалось искреннее почтение с примесью сожаления. На висках Цолалто выступила испарина. Напоследок нам еще пришлось признаться, что никто из нас не видел, чтобы курсант Мерени отнимал у курсанта Якша какой-либо карандаш. Потом майор Молнар погасил сигарету, дал нам подписать протокол и отпустил нас.

Допрашивали нас уже только затем, чтобы закончить дознание со всей возможной скрупулезностью и добросовестностью, всесторонне проверить и перепроверить то, что давно уже стало очевидностью. На наше счастье, мы не оплошали. Цолалто был сообразительней меня и сумел отгадать, что надо отвечать. Если бы меня вызвали одного, я навряд ли смог бы найти выход из положения.

Судьба Эттевени была уже давно предрешена. За аморальное поведение, неоднократное нарушение дисциплины и разлагающее влияние на курсантов его лишали права учиться во всех средних школах страны, помнится, не менее чем на год, а из нашего училища его, разумеется, исключали безвозвратно. Не только у майора Молнара, но и у Карчи Марцелла не оставалось сомнений в том, что Эттевени изгоняют из своих рядов его же товарищи. И напрасно он пытался опорочить остальных, общее возмущение все равно вымело его из училища. Его положение стало безнадежным уже тогда, когда против него дал показания первый ученик курса Драг и даже собственный его друг Калман Якш.

Драга вызвали в канцелярию вторым, сразу же после Борши. Насколько я знал, до этого он никогда не враждовал с Эттевени. Они часто играли в шахматы. Когда через четверть часа Драг вернулся, утренний перерыв еще не кончился, но почти все сидели на своих местах. Только Бониш и Фидел Кметти играли в пуговицы в конце класса на столе для географических карт. Цолалто рядом со мною сосредоточенно точил карандаш. Я читал, во всяком случае пытался читать. В классе царила непривычная тишина. Вот Драг закрыл за собой дверь; высоко и, как обычно, несколько деревянно держа голову, он привычно осмотрел нас всех и кивнул Мерени.

— В канцелярию!

Приказы для Мерени он передавал так же кратко и решительно, как и остальным, лишь немного по-дружески, снизив тон и, насколько это было для него возможно, с человечески смягченной интонацией. Хомола или Бургер обычно в таких случаях еще переспрашивали, ткнув себя в грудь пальцем и не вставая с места: «Меня?» Такой неторопливостью они укрепляли свой авторитет и пользовались удобным случаем, чтобы продемонстрировать, что «они могут»; ибо остальные не могли позволить себе ничего подобного. Мерени, однако, стоял выше этого. Не переспрашивая, он спокойно встал и вышел. Он мог не демонстрировать, что Драг ему не указчик; это разумелось само собой.

Драг не успел дойти до своего места, как вдруг его остановил Эттевени.

— Что ты им сказал?