Учись слушать. Серфинг на радиоволне

И вдруг до наших Черемушек долетает умопомрачительное известие – к нам едет Эллингтон! С тоской и надеждой Юрик смотрел на Люсю, а Люся готова была кинуться встречать старину Дюка прямо в небо, чтобы любой ценой добыть контрамарку для Юрика – полжизни за билет. Все связи были пущены в ход. Хорошие знакомые из Госконцерта, ответствовавшие Люсе на ее страстную мольбу: «Уж если у меня будет билет, неужели я его отдам твоему сыну, я сам пойду», – навеки лишились ее дружеского расположения.

И все-таки небеса оказались к ней благосклонны: Люся раздобыла ПЯТЬ БИЛЕТОВ на концерт Дюка Эллингтона в «Лужниках»! А Юрик, наши приятели художники Шашкин и Астольский, я и самоотверженная мать стали свидетелями эпохального концерта, который российские музыканты не шутя назвали вехой в истории отечественного джаза, провозгласив новое времясчисление: «до» приезда Эллингтона и «после».

Мы обретались очень далеко от сцены и до того сбоку, что в моей памяти оркестр Эллингтона запечатлелся как пестрый фон восторженного профиля Юрика, маячившего перед моими глазами. Зато благодаря Люсе мы были вооружены уймой биноклей – от театрального до охотничьего, плюс настоящая капитанская подзорная труба. Будучи на фронте стереоскопистом зенитной батареи (она давала точную наводку зенитчикам на вражеские самолеты, рвавшиеся к Москве), Люся питала слабость к оптическим приборам, всевозможным окулярам, увеличительным стеклам, купила себе микроскоп, мечтала о телескопе.

В июне 41-го Люся сдала последний школьный экзамен. После выпускного бала все до утра гуляли по Красной площади и Тверскому бульвару. Наутро объявили войну. Люся подала заявление на фронт. В апреле 42-го пару десятков девушек привезли на батарею в Филях, подвели к ограде из колючей проволоки, за ней громадные орудия, нацеленные в небо. Летит самолет бомбить Москву – тут же приказ комбата: «Дальномер – высоту!» Люся ловит цель, совмещает с ней риску: «Высота такая-то! Дальность такая-то!»

Оказалось, на дальномере могут работать редкие люди, обладающие стереоскопическим зрением. От их таланта и настроения зависела точность определения высоты и дальности цели.

«И еще дальномер мне дарил общение с космосом, – мечтательно говорила Люся. – Ведь настраивать и выверять его надо было по звездам и по Луне. Смотришь на небо в этот огромный, четыре метра шириной, бинокль с 24-кратным увеличением и видишь на Луне кратеры и моря, видишь кольцо Сатурна, спутники Юпитера – и все это стерео, в объеме! Знаменитая труба Галилея – ничто по сравнению с дальномером!»

Мне было семнадцать лет («Разве можно что-нибудь помнить в этом возрасте?» – спросила бы Рина Зеленая). Впрочем, сохранилась программка.

Сначала возникли музыканты в блеске своей неувядаемой славы. Трубы – Кути Уильямс, Джонни Куолз, Гаролд Мани Джонсон, Мерсер Эллингтон, Эдди Престон; саксофоны: три тенора – Пол Гонсалвес, Норрис Терни, Гаролд Эшби, два альта – Гаролд Минерв, Рассел Прокоуп и – чуть не полвека проработавший с Эллингтоном – сакс-баритон Гарри Карни. Три сказочных тромбона, контрабас, ударные – Спиди Руфус Джонс и пара отменных вокалистов, Мейл Брукшайр и Тони Уоткинс.

А за роялем… «Вот и я, великий, великолепный, грандиозный Дюк Эллингтон» (говорят, с этой фразы начинал день, спускаясь из спальни к родителям, маленький мальчик, будущий «Маэстро Дюк»).

Под гром аплодисментов он появился из левой кулисы, взглянул в зал, приветственно поднял руки и улыбнулся. Выглядел он феерически – в красном пиджаке, ворот на рубашке распахнут. Чуть покачиваясь в ритме, неуловимо дирижируя (два-три «подхлестывающих» акцента, поворот головы, короткий взмах рукою), присаживаясь время от времени к роялю и бросая реплики на ходу, Эллингтон буквально вскипал музыкой, он творил ее вместе с оркестром.

Живой Эллингтон!

«Black, Brown and Beige», «The Harlem Suite», «Creole Rhapsody», «Three Black Kings», «Prelude to a Kiss» «Warm Valley»… А «Караван»!