Учитель драмы

Все, что последовало за этим, я увидела будто в замедленной съемке. Детективы из «Бахрама» кинулись к нему: фалды их строгих костюмов развевались за спинами, а галстуки болтались, как маятники. Полиция Нью-Йорка проникла в здание через запасные выходы: сцену заполнили молодые люди в защитных очках с руками на кобурах, готовые использовать оружие в случае необходимости. Отсюда им открывался хороший обзор. В зале началось какое-то беспорядочное движение и суматоха. Одна часть занавеса оборвалась, когда дети побежали за кулисы. Зрители сверкали своими бриллиантами, испуганно пригибаясь или, напротив, вставая, чтобы рассмотреть, что происходит. Оз поднял руки и отошел в сторону, когда полиция уложила моего отца на пол.

Я увидела несколько людей, стоящих на коленях. Офицер, производивший арест, агрессивно выкрикивал приказы типа: «Лежать!», «Не двигаться!», «Вытянуть руки!».

У него наготове была дубинка. Я услышала короткий, тихий звук защелкивающихся наручников.

«Кто это?» — слышала я возгласы родителей. — «Вы его узнаете?» «Я не знаю». «Я не вижу».

— Это оружие? — спросил офицер полиции, вытаскивая у папы из-за пояса пистолет. Зрители закричали. — У вас есть на него разрешение, сэр? Вам знакомы законы Нью-Йорка по поводу хранения и ношения огнестрельного оружия?

— Вы находитесь в школе, — крикнула одна из женщин под шквал аплодисментов.

Оглашенные по правилу Миранды[123] права папы утонули в голосе Аптона, который взял в руки микрофон и начал извиняться.

— Пожалуйста! Оставайтесь на своих местах! Пожалуйста, уважаемые родители, уделите мне минуточку внимания! Дети находятся в полной безопасности в школьном кафетерии. Мы сейчас… Да, мэм, школьный психолог находится рядом с детьми, пока мы с вами разговариваем. В свете этого неожиданного происшествия мы сделаем незапланированный антракт, а через пятнадцать минут продолжим просмотр спектакля, к которому дети так готовились.

Офицеров, организованно выходящих из зала через центральный проход, проводили бурными овациями. Жуткие зеркальные очки моего отца сползли набок после того, как он приложился головой к огромному черному ботинку.

И все это время я держала свою голову высоко поднятой. Я продержалась до конца. Я не сдвинулась с черного креста из изоленты под своими ногами ни на сантиметр. Я подумала, что, возможно, — просто возможно — если я буду стоять неподвижно, то потом смогу пойти куда угодно.

Эрин Эйлиш

Эмерсон сказал: «Ты меня любишь» на самом деле означает «Ты веришь той же истине?» или по меньшей мере «Важна ли тебе та же истина?»

К. С. Льюис. Четыре любви

Эпилог

Наверное, тебя не волнует, где я сейчас нахожусь, но я все равно скажу. Потому что именно так я теперь делаю. Оставляю за собой следы. Общаюсь с людьми. Даю им знать, где я нахожусь, где я была до этого и где меня можно будет найти в будущем.

Если честно, бывают дни, когда мысли о «будущем» вновь начинают казаться мне какими-то чуждыми. Смешно, правда? Это все из-за того, что я всегда действовала так, будто «играю». Только теперь я узнала, что на самом деле «действовать» — это «совершать поступки, которые повлияют на мою дальнейшую жизнь».

Естественно, все это идет из детства. Девочкой я всегда пыталась хотя бы немного изменить обстоятельства в свою пользу. Но мы были в постоянном движении. Мы покинули Ирландию и оказались на острове, а потом поехали еще дальше; мы отзывались на такое количество имен, сколько у северян названий для булочек. Выстроить что-то в таких условиях было словно пытаться лопнуть шарик, висящий в воздухе: невозможно. Я могла стараться сколько угодно, но наше движение я остановить не могла. Не могла заставить своего отца стать нормальным человеком или прекратить совершать преступления. Я превратилась в женщину, которая постоянно ранила людей — в том числе мужчин, которых любила, — потому что считала, что ничего из сделанного ею на самом деле на них не повлияет.

Просто чтобы ты знал: я говорю о детстве не для того, чтобы вызвать у тебя сочувствие. Поскольку я раскрыла перед тобой все свои ценные секреты, я больше не рассчитываю их использовать. И не хочу. У меня нет желания показывать свои раны за деньги, как мой отец показывал свои фокусы в баре. Это не туз в рукаве. Они не дают мне преимуществ и не делают меня настолько жалкой, чтобы мне нельзя было отказать. Я просто честно рассказала свою историю. Если ложь говорит не только об отсутствии понимания, но и о нежелании быть понятным, то я хотела бы полностью исключить вторую возможность.

Я хочу, чтобы ты понял, через что я прошла, чтобы потом, если ты решишь, что хочешь жить со мной снова, ты не удивлялся, когда внезапные вспышки воспоминаний будут сбивать меня с ног, словно инсулиновый шок. Вот чем для меня является мое прошлое: неизлечимой болезнью.