Учитель Дымов

Они сидят ещё час или полтора и, потому что все уже сказано, говорят о всякой ерунде — типа как изменилась Москва, какие книжки читали, какие фильмы смотрели последние два года, когда Андрей почти выпал из переписки, уехав в Тулу… а потом, осмелев, вспоминают те годы — девяносто первый, девяносто второй, девяносто третий — их годы, когда они были молоды и были вместе, прогулки под снегом, поцелуи и объятия и телефонные разговоры, когда ни один не мог первым повесить трубку, и тот звонок Аниной маме, с которого включился обратный отсчёт, начался тот долгий путь к Шереметьеву, к расставанию, про которое они много лет считали, что это — навек, а потом им вдруг показалось, что нет, а сейчас да, сейчас им обоим уже ясно, что всё–таки навсегда, сколько ни переписывайся, ни перезванивайся и ни встречайся. И они целуются на прощание, легко, в одно касание, а потом Аня уходит, оглядывается только у лифта и видит: Андрей стоит, перекинув куртку через локоть, и, заметив, что она обернулась, чуть улыбается и машет ей небрежным движением, так непохожим на те прощальные взмахи много лет назад, и Аня тоже машет в ответ, и двери лифта открываются у неё за спиной, она делает шаг назад и уезжает.

Андрей выходит в московскую, ярко освещённую тьму. Падает снег, точь–в–точь как той ночью, тридцать семь лет назад, когда его отец не остался у влюблённой в него женщины и ушёл, не зная, что им двоим суждено прожить последние годы жизни вместе.

Андрей идёт по Москве, идёт сквозь Москву, прикидывая, что от Тверской до Усачева где–то час ходу: Газетный, Большая Никитская, бульвары, Пречистенка, Большая Пироговка… если свернуть в Малый Кисловский, то можно зайти в «Маяк», ну а мимо «Жан—Жака» идти по–любому, если, конечно, не перейти на ту сторону, к «Детям райка»…

Невозможно поверить, думает Андрей, я ведь когда–то жил в этом городе. Я помню его… помню те два десятилетия, которые Аня пропустила. Помню, как со дна голодного, весёлого и страшного хаоса поднимались островки какой–то новой жизни, как нам казалось, западной, цивилизованной жизни, — все эти ночные клубы и рестораны, ярко освещённые магазины с мерцающей цифрой «24», первые супермаркеты с охранниками у входа… я помню, как кризис девяносто восьмого накатил разрушительным цунами, но, когда волна отхлынула, оказалось, что она всего лишь смыла безумие, драйв и ужас уходящего десятилетия, и тут уж кофейни стали открываться одна за другой, рестораторы летом выставили столики на улицу, и, пока офисные клерки, которых ещё не называли планктоном, учили своих девушек разбираться в сортах кофе, богема, студенты и журналисты напивались в «Проекте О. Г.И.», где нам пел Шнур, которого тогда никто и представить не мог на газпромовских корпоративах. Но тут нефть рванула вверх, заработала лужковская машина уничтожения, девелоперы прошлись по городу, разрушая и властвуя, и вот уже в знакомом переулке ты обнаруживал хайтековский кусок какого–то сраного Лондона и поначалу даже не знал, восхищаться тем, что вот он, вожделенный цивилизованный мир, или ужасаться неуместности этого хрома, стекла, открытых террас, но потом–то, конечно, стало ясно — ужасаться, только ужасаться, потому что ты перестал узнавать свой город, где только невиданные десять лет назад иномарки стоят в бесконечных пробках, жильё дорожает за год в полтора раза, а зарплаты опережают даже бешеный рост цен в элитных супермаркетах, открывающихся один за другим. Тут–то наконец ты и понял, что у каждого свой предел, одним — «Ваниль», «Дягилев» и «Симачев», а тебе — «Жан—Жак», «Квартира 44» и «Дети райка», и водка льётся рекой, и кризис 2008 года кажется сущим пустяком, особенно по сравнению с тем, что было десять лет назад. Но постепенно, через пару лет, даже тебе становится понятно, что на этот раз это было не цунами, а что–то вроде глобального потепления, когда вода все прибывает и прибывает и каждый год приходится строиться заново, уходя все дальше и дальше вглубь материка, но в это время ты уже учишь детей литературе в лицее у Марика, ты перестал быть журналистом и радуешься, что остались в прошлом полуночные прогулки по кабакам, и ещё не знаешь, что через год–другой хипстеры, пришедшие на смену гламуру, потребуют себе право голоса — вы нас не представляете! — а через несколько месяцев отхлынут, предоставив своей судьбе несколько десятков болотных узников да и всех остальных жителей страны. Вот этими протестными митингами, нестрашно бухнувшими холостыми выстрелами хипстерского гнева, и закончится твоя Москва, двадцать лет назад возникшая из многолюдных и отчаянных перестроечных манифестаций.