Учитель Дымов

И Аня тоже рассказывает: про то, как Леночка учится в своей хай–скул и какие у неё новые подружки, а скоро пойдут и мальчики, вот это будет ого–го, Аня, кажется, к этому не готова ещё, ну ничего, как–нибудь справится. Рассказывает, что сама она теперь преподаёт биологию в медицинской школе Чикагского университета, и это очень круто, и вообще, ты же помнишь, я сама хотела быть врачом когда–то, поэтому к твоему деду и попала.

Там мы и познакомились, говорит Андрей, и они замолкают, наверное, оба вспоминают тот день, когда Андрей вошёл в комнату, а там рядом с дедом сидела незнакомая девочка в вязаной шерстяной кофте.

— Мне кажется, я помню твою бабушку, — говорит Аня, — она открывала мне дверь, когда я приходила. Такая худая старушка, вся аккуратная, но на голове чёрт–те что творилось.

Андрей смеётся: да, точно, волосы всегда были в беспорядке, так непривычно было, что в гробу она была причёсанной.

— Я знаю, ты её очень любил.

— Ну да, она меня вырастила, — кивает Андрей. — Я деда и его жену до шести лет вообще не видел, они в Энске жили.

— А бабушка была первой женой Владимира Николаевича? — спрашивает Аня.

Андрей удивляется: надо же, до сих пор помнит дедово имя–отчество! — и отвечает:

— Нет, она была сестрой его жены, бабушки Оли. В том поколении не особо–то разводились, — и, глядя на недоумевающее лицо Ани, поясняет: — Женя мне не биологическая бабушка, я просто её так называл. Она жила с дедом и его женой, когда мой папа родился и, фактически, его воспитала.

Аня сочувственно кивает:

— Какое всё–таки несчастное поколение! Сначала война, потом нищета… она, наверное, потому и жила с ними, что ни жилья, ни работы не было… Когда оглядываешься на все это сейчас, видишь, какой ужасной была их жизнь!

— Не знаю, — отвечает Андрей, — бабушка Женя никогда не казалась мне несчастной.

— Ты просто мужчина, — говорит Аня, — тебе трудно понять. Но она же на самом деле оказалась лишена собственной жизни — ни детей, ни семьи.

Приносят пасту, Аня с интересом смотрит в тарелку Андрея, он смеётся:

— Ну да, спагетти в чернилах каракатицы с красной икрой. У вас в Чикаго такого нет?

— Может, и есть, — отвечает Аня, — но для меня, прости, это слишком вульгарно, по–нуворишски.

— У нас просто икра дешёвая, — парирует Андрей.

Они обсуждают итальянскую кухню, то, сколько в Москве появилось ресторанов за эти двадцать лет, Андрей хвастается, что даже в Туле все гораздо лучше в этом смысле, чем он мог предположить: зря то есть москвичи думают, что за МКАДом живут люди с пёсьими головами.

Аня смеётся и начинает объяснять, как важно для страны развитие провинции, как это в конечном итоге работает на демократию. Андрей не хочет говорить про демократию да и про политику вообще: придётся объяснять, почему он не верит в революции, бархатные, цветные, какие угодно, а потом, неровен час, дойдёт до Pussy Riot, хорошо, конечно, что их выпустили, два года — это зверство, но и ничего хорошего в их перформансе Андрей никогда не находил, поэтому уж точно не готов обсуждать все это с Аней: как у всякой либеральной американки, у неё на эту тему должны быть — вспомним Набокова – strong opinions.

Итак, Андрей не хочет говорить про политику и поэтому снова начинает рассказывать про Тулу (где, кстати, никто не говорит о политике, вот уж ему, Андрею, радость), про Тулу и школу, где он учительствует, и, может, это итальянское вино так легло на поминальную водку, а может, только про это Андрею сейчас и интересно, но рассказывает он долго, и все не может остановиться, и, только когда приносят десерт, говорит:

— Помнишь мой любимый рассказ Уэллса про дверь в стене? Теперь–то понятны все его, так сказать, коннотации — и Уильям Блейк, и наш когда–то любимый Моррисон, и все такое, — но главное, знаешь, я сейчас подумал, что там, в этой тульской школе, я попал именно в тот самый зачарованный сад…

Эта мысль в самом деле только что пришла ему в голову, Андрей сам не знает, почему он так подумал. Ни Тула, ни школа совсем не похожи на волшебный уэллсовский эдем с красивыми девушками и пантерами… он смотрит на Аню и думает, что для неё, наверное, этим садом должен казаться Чикагский университет или даже вся Америка… и тогда её «дверь в стене» — это тот самый погранконтроль в Шереметьеве, где они когда–то расстались, как думалось, — навсегда.

Приносят счёт, Андрей достаёт деньги, Аня кредитку, они препираются — я тебя пригласил… я привыкла сама за себя платить… ты здесь в гостях, заплатишь за меня в Чикаго… — тут официант извиняется, что сегодня карточки не принимают; наличных у Ани нет, Андрей платит за двоих; одевшись, они выходят в снежную московскую ночь, молча идут сквозь метель к Аниной гостинице, благо совсем недалёко.

В холле Аня оглядывается, кивает в сторону бара, говорит: я бы ещё выпила, если ты не…