Учитель Дымов

Вот Володя неподвижно лежит на спине, знакомый профиль, неизменный все эти годы. Ты осторожно гладишь его седые, когда–то темно–русые, волосы, потом спрашиваешь: хочешь, я тебе стихи почитаю? — и, не дожидаясь ответа (какой уж тут ответ!), идёшь к книжному шкафу, открываешь тяжёлые дверцы, вынимаешь томик Тютчева, садишься рядом, выбираешь почти наугад: Сияй, сияй, прощальный свет / Любви последней, зари вечерней… — твои губы продолжают произносить знакомые слова, и ты все смотришь на Володин профиль, пытаешься вспомнить его улыбку… — пускай скудеет в жилах кровь, но в сердце не скудеет нежность… — и тут твой голос обрывается, ты закрываешь книжку и вдруг целуешь Володю в щёку — быстро и воровато.

…твоё прошлое… о, твоё прошлое такое огромное, а вот настоящее сжалось до размеров комнаты, где ты лежишь в темноте и никак не можешь уснуть, и только волны невидимой реки несут тебя куда–то далеко–далеко…

Вот резной кленовый лист, багрово–жёлтый, чуть опалённый по краям дыханием первых заморозков, парит в воздухе, плавно опускается к земле, и Андрейка тянет к нему маленькую руку и уже почти что хватает за оранжевый черешок, но, подхваченный ветром, лист снова взлетает вверх и только потом медленно планирует прямо на голый, облетевший кустарник, оттуда его уже точно не достать, но в последний миг цепкие детские пальчики всё–таки ловят эту огромную ускользающую осеннюю бабочку. Ты радостно смеёшься, а мальчик гордо понимает к небу свой трофей — вот и умница, вот и молодец!

Вот волны одна за другой окатывают вас белой пеной, чудом не сбивают с ног, а вы все равно продолжаете бежать вдоль берега, Володя несётся впереди, и Валерик сидит у него на плечах, заливается от счастливого смеха, а Оля, смешно выбрасывая вбок полноватые голени, бежит следом и кричит: осторожно, осторожно, только не урони! — и ты видишь, как ветер развевает её волосы, и закатное солнце светит сквозь них, и ты уже почти догоняешь её, и тянешь к ней руку, и кричишь: Оля, Оля!

…и ты никак не можешь закрыть глаза и все смотришь в темноту своей детской комнаты, одеяло натянуто под самый подбородок, и ты лежишь на спине, словно плывёшь в Чёрном море, словно отдыхаешь, без единого движения, погружённая в прошлое, чувствуя на губах его солёный вкус…

Вот шёлковый подол изумрудно–зелёной волной разлетается по гладильной доске. Ты накрываешь его белым хлопковым платком, двумя руками берёшь тяжёлый утюг. Теперь главное — не задеть шёлк, гладить только через хлопок, так, как тебе объяснила тётя Маша. Ох, не хватало ещё испортить Олино парадное платье! Ты задерживаешь дыхание, и в этот момент луч солнца вспыхивает между изумрудными складками шелка, словно перед тобой не гладильная доска, а пригорок, покрытый зелёной травой, словно вновь настало лето, словно нет и не было никакой войны.

И вот ты бежишь по широкой, очень широкой жёлтой дороге, и твои сандалики топают и поднимают в воздух облачка песка, и над головой — яркое оранжевое солнце и яркое голубое небо, и большой красивый мужчина где–то высоко держит тебя за руку, но ты вырываешься и бежишь вперёд, туда, где сидит на корточках красивая добрая женщина, и ты с разбегу налетаешь на неё, и она ловит тебя и шепчет прямо в маленькое розовое ушко: вот и хорошо, вот и славно, вот и умница, вот и молодец, а ты в ответ повторяешь одно слово — мам, мам, мам! — и никак не можешь, не можешь остановиться.

…и вот ты лежишь в темноте, и словно эхо чей–то мужской голос кричит из соседней комнаты: мам, открытие Олимпиады! Будешь смотреть?..

Как он тебя назвал? Мама? Вот и хорошо, вот и славно. Постарайся в ответ улыбнуться, хоть чуть–чуть, хотя бы уголками губ. Получилось? Вот и умница, вот и молодец.

Ну что, теперь уже все, теперь ты можешь, наконец, закрыть глаза, можешь, наконец, уснуть.

* * *

Андрей приехал из Тулы на следующий день. Зеркала в доме были завешены чёрным; полная краснощёкая женщина открыла ему дверь и сразу обняла, прижала к груди; Андрей сначала отпрянул, потом узнал тётю Наташу, давнюю папину подругу. Спросил: как папа? Наташа ответила: держится.

Хоронили бабушку Женю через два дня, на Донском кладбище. Похоронный агент договорился обо всем заранее, Валера только подписывал бумаги, одну за другой, все происходило отлаженно и скоро, но Андрей никак не мог избавиться от мысли, что в следующий раз старшим уже будет он сам, и прикидывал, глядя на отца, думает ли тот, что после смерти Жени он теперь крайний в череде семейных похорон?