Учитель музыки

— Из третьего. Я сначала в третьем тусовал, но там меня гонять стали последнее время, надоел, говорят. Да и кормить там не кормили — если только сам выпросишь чего-нибудь. А здесь хорошо, здесь нормальные люди собрались.

— Да… — усмехнулся Эриксон. — Да, нормальные. А почему ты дома не живёшь? Почему в школу не ходишь?

— А оно мне надо, туда ходить? А дома — отец, он только пьёт да баб водит, баб водит да пьёт, надоел, — и поморщился: — У вас кошка сдохла?

— Кошка? — уставился на него Эриксон.

— Воняет у вас хуже, чем у старого Пратке.

— А-а, это, да, я давно не проветривал, — Эриксон налил мальчишке кипятку, бросил пакетик чаю. Поставил на огонь воду под новую порцию риса.

— Скажи, Йохан, — начал он, осторожно, — а в тот день, ну, когда я пьяный пришёл, позавчера… я сам пришёл?

— Наполовину, — усмехнулся мальчишка. — Вас мужик какой-то притащил.

— Мужик! — Эриксон даже подскочил. — Что за мужик?

— Да я почём знаю, — пожал плечами Йохан. — Я его не видел сроду. Втащил вас в дом, тут вы сами повалились и его чуть не свалили. Он запыхавшийся весь был, потому что худой такой и, по всему видать, слабый. «Ох, — говорит, — как я перепачкался об него!» Потом спрашивает: «Ваш жилец?» Ну, Бегемотиха говорит, дескать, наш, наш. Взвалила вас на спину и понесла. А тот ещё говорит ей: «Осторожней, он, кажется, серьёзно ранен. Смотрите, — говорит, — крови на нём сколько». Ну и всё, повернулся да ушёл.

— А куда я уходил в тот день? — пытал Эриксон.

— Да откуда мне знать, — зевнул Йохан, который, кажется, наевшись, потерял интерес к этому разговору, его тянуло в сон. — К вам какой-то мужик приходил, но не тот, что вас пьяного притащил. Долго у вас сидел, часа два, наверное. Не знаю, когда он ушёл, но пока я не пошёл к Рачихе на обед, он всё у вас был.

— К Рачихе?

— Ну, к мадам Бернике. В тот день она же меня обедила.

— А что это был за мужчина?

— Да почём я знаю, я его ни разу не видал. Он когда постучал, вы открыли, и он вошёл. Сказал только: «Это я, господин Скуле, как договорились, принёс вам…» Чего он там принёс, я не расслышал, потому что вы тут заорали: «А-а, я вас жду, проходите, проходите». Ну и всё, он вошёл и всё сидел у вас, покуда я обедаться не ушёл. Потом я вернулся, а его, видать, уже не было, как и вас тоже. Потому что я часа два ждал, когда он уходить будет, думал у него сигарету стрельнуть и деньжат — по виду-то он крутой дядька, при деньгах. Ну вот, а его всё не было. Тогда я думаю, дай к вам постучу. Стучал, стучал, а вы не открыли. Вы, наверное, вместе с ним и ушли, а вернул вас уже тот, другой, мужик — пьяного и в кровище. Вы ещё где-то свой плащ посеяли, потому что в одном пиджаке вернулись.

— Не только плащ, — кивнул Эриксон, который молча слушал и терялся в догадках о том, что бы это всё могло значить.

Но никаких идей не посетило его утомлённый загадками разум, кроме одной: Йохан морочит ему голову, и все эти россказни — продолжение спекталя, затеянного Клоппеншульцем, или кто тут у них главарь шайки. Конечно, Клоппеншульц подослал к нему этого не по годам сообразительного мальчишку, который явился к Эриксону под каким-то дурацким надуманным предлогом. Разумеется, Клоппеншульц совершенно правильно рассчитал, что Эриксон непременно начнёт задавать вопросы и поднатаскал пацана в «правильных» ответах. Да, его продолжают плавно подводить к тому, что он убийца, какой-нибудь маньяк, психопат. Как там сказал этот философ: «Человека совсем нетрудно свести с ума. Достаточно дать ему понять, что его хотят свести с ума, а всё остальное он сделает сам», — так да?

В общих чертах план этой банды психопатов был понятен, неясными оставались только детали, и их предстояло прояснить. Но пусть этим занимается полиция, а задача Эриксона — выбраться из расставленной чудовищной ловушки целым и невредимым.

— А вы правда кого-то грохнули? — спросил вдруг Йохан заговорщически, понизив голос и наклонившись к сидящему напротив Эриксону. — Я никому не скажу! — торопливо добавил он, заметив, должно быть, яростную искру в глазах Эриксона.

Но тот, не отвечая, быстрым коротким движением схватил его за горло.

— Гадёныш! — прошипел он, поднимаясь, чтобы удобней было душить. — Ах ты ж гадёныш!

Глаза Йохана полезли на лоб, губы моментально посинели, во взгляде отразился детский растерянный испуг. Он кое-как, с хрипом, вдохнул воздух но выдохнуть его уже не мог, потому что Эриксон стиснул пальцы сильней, прижимая мальчишку к столу, спиной к которому тот сидел.

— Грохнул… — шептали губы инженера. — Грохнул, говоришь?.. Твари, твари!..

Казалось, ещё минута, и растерявшийся Йохан закатит глаза и задрожит, забьётся в предсмертных судорогах, но мальчишка оказался тёртым калачом. Нога его резко поднялась и голень впечаталась в пах Эриксона. Тот охнул от неожиданности, ослабил хватку и осел на табурет, хватая губами воздух и чувствуя, как металлический стержень боли пронзает его от промежности до живота.

— Понял, да? — просипел Йохан, и, едва отдышавшись, бросился из кухни. Хлопнула входная дверь.