Учитель музыки

Эриксон буквально выскочил на площадку и грохнул за собой дверью так, что цифра «два» на ней готова была отвалиться.

Ему показалось, или он на самом деле услышал за дверью философа его довольный смех.

— Что, он прогнал вас? — поинтересовался со своего поста Йохан.

— Нет, — пробормотал Эриксон. — Нет, просто он…

— А-а… — не дослушав, махнул рукой мальчишка. — Он же чокнутый, этот Габриэль. А вы что, не знали?

7

В кастрюле на плите бурлил рис на обед.

Эриксон сидел на табурете, сжав кулаки так, что костяшки пальцев побелели, и смотрел в одну точку.

Войдя к себе после разговора с Клоппеншульцем, он вдруг почувствовал такую безнадёжность, так ясно осознал безвыходность своего положения, что ему стало дурно. Не осознавая даже, что делает, он набрал в кастрюлю воды и поставил на плиту. Бросил туда горсть риса. Остановился на минуту над кастрюлей и чему-то рассмеялся. Потом вдруг пришёл в ярость и, отбросив в угол ложку, которой помешивал рис, рухнул на табурет, сжимая кулаки.

Он не мог бы сказать, сколько уже сидит так. Рис, наверное, давно сварился, а вода уже почти выкипела, но ему не было до этого никакого дела.

Он снова рассмеялся — непонятно чему, потому что в голове у него не было ни одной мысли, а только вязкое тягучее месиво из обрывков каких-то неясных воспоминаний.

Вдруг ему вспомнился кошмар, приснившийся ночью. Впрочем, он даже не мог бы сказать, было ли это сном — настолько явственным казался весь тот ужас.

Эриксон проснулся от того, что ему снилась музыка. Медленная, томительная, тягучая мелодия плыла откуда-то дремотной рекой и вливалась в его голову. Сначала ему показалось, что это обрывки сна, но прислушавшись, он убедился, что музыка действительно звучит, она доносилась из гостиной.

Дыхание его оборвалось, а нервы моментально — уже привычно — натянулись и задрожали. Медленно и осторожно, чтобы не скрипнула ни кровать, ни половица, он поднялся и на цыпочках добрался до двери, прижался к ней ухом.

Да, несомненно, музыка доносилась из гостиной. Играла флейта.

Эриксон оглянулся, чтобы убедиться, что флейта лежит на стуле.

Блеклым пятном виднелись во мраке Линдины трусы, но чехла с инструментом — не было.

Осторожно приоткрыв дверь, он украдкой заглянул в гостиную.

Человек стоял у окна, спиной к Эриксону и играл. Видно было его пальцы, неторопливо порхающие над игровыми отверстиями, порождающие протяжную мелодию, которая проникала в душу бесконечной тоской.

— Скуле? — прошептал Эриксон, вздрогнув от собственного шёпота.

Учитель музыки — а в том, что это был он, Эриксон не сомневался, — не услышал или не обратил на зов никакого внимания.

— Скуле, — уже в голос позвал Эриксон и ступил в гостиную. — Слава богу, вы живы!

Не прекращая игры, учитель повернулся.

Лица его не было видно. Сначала Эриксону показалось, что это какая-то шутовская маска надета на нём, или наложен неразборчивый клоунский грим, как давеча у Линды. И только присмотревшись, он понял, что лицо Скуле обезображено многочисленными порезами, глубокими ранами и потёками чёрной, уже засохшей крови. Кровь была и по всему его пиджаку, испещрённому десятком или более ножевых, кажется, ранений. На брови учителя, над самым веком, прикрывавшем наполовину выпавший глаз, устроилась большая зелёная муха.

А тягучая, сводящая с ума мелодия всё звучала и звучала, змеёй вползая в голову Эриксона через уши, глаза, ноздри и раскрытый в ужасе рот.

— Хватит! Перестань! — закричал он и проснулся.

Дрожь, которая вошла в тело Эриксона вместе с этим воспоминанием, родила в горле нервный всхлип, разогнала тупое безмыслие в голове.

«А знаешь, что, — обратился он к себе с горькой усмешкой. — Ты ведь и есть Якоб Скуле. Пора бы тебе уже признать это, вернуться в реальность из которой ты выпал, сказать спасибо этим добрым людям — Клоппеншульцу, Бернике, Линде, Йохану — за то, что они помогают тебе вернуться в себя».

И следом: «Нет! Нет, не сдавайся, Витлав, ты не должен сдаваться. Ведь ты всегда был сильным человеком, с добротной устойчивой психикой. Хельга. Вспомни Хельгу: твоя любимая жена ждёт тебя сейчас, сходит с ума от волнения. Она, небось, уже оборвала все телефоны, подняла на ноги полицию, больницы, …»

И опять: «Нет, Якоб, нет. Тебе не уйти отсюда, этот дом со скрипучими полами не отпустит тебя, никогда. Потому что это твой дом. И эти люди — твои давние друзья. Ну, если не считать безумного, но такого безобидного Пратке. Бедного старика надо пожалеть, а ты бил его… ногами! О боже, боже! в кого же ты превратился, Якоб?».