Учитель музыки

— Отпустите мальчика, господин Эриксон, — произнёс за спиной знакомый голос.

Он обернулся. Из инвалидной коляски смотрел на него Габриэль Клоппеншульц. Смотрел одним глазом, потому что на втором сидела жирная чёрная муха. Она уже наполовину обглодала его веко, и теперь из-под него поблёскивал белок…

— Эй, проснись, — Линда ущипнула его за щеку. — Хватит смотреть всякую дрянь.

— Что показывают, то и смотрю, — произнёс он, не открывая глаз, едва отодрав присохший к нёбу язык. — Долго я спал?

— Почти полчаса, — она была уже одета, причёсана, накрашена.

— Я орал?

— Нет. Стонал только, и веки у тебя дёргались как у паралитика.

— А что, у паралитиков дёргаются веки?

— Откуда я знаю, — она приложилась к нему поцелуем, который пах помадой и оставил на губах противную жирную плёнку.

Дверь!

Он резко поднялся в кровати, схватил Линду за руку.

— Я не закрыл дверь!

— Ну так усни ещё раз — закроешь, и проснёшься. Только быстро.

— Я не шучу. Я не закрыл дверь, когда уходил.

— И что с того? — улыбнулась она. — Здесь нет воров, да и воровать у тебя нечего… Мне пора, миленький. Одевайся.

Вскочив, он второпях натянул штаны и помчался в прихожую.

— Эй, чокнутый, — окликнула Линда, шагая за ним, — а рубаху?

Уже с площадки он выхватил у неё из руки рубаху и, не надевая, кинулся вниз. Прыжками преодолел марш и остановился перед Йоханом, испытующе глядя на него. Но на лице мальчишки ничего не отразилась кроме удивления и испуга. Он с надеждой прислушивался к хлопку двери и стуку каблучков Линды, которая спускалась следом — бедолага боялся сейчас мести Эриксона за свой пинок. Но полуголый инженер, убедившись, что мальчишка так и тёрся всё это время на площадке (или подслушивал их стоны у двери), побежал вниз. Остановился у своей квартиры, замер, затаив дыхание. Нет, никаких признаков, что дверь не закрыта, не было. Он осторожно толкнул её. Заперта.

— Отлегло? — усмехнулась подошедшая Линда, услышав его вздох облегчения, и хлопнула по плечу: — Пока, маэстро. И сделай у себя уборку.

— Пока, — кивнул он, гремя связкой ключей.

Дождавшись, когда за Линдой хлопнет парадная дверь, повернулся к Йохану:

— Кто-нибудь спускался с третьего этажа, пока я был у неё?

— Никто, — качнул головой мальчишка.

— И ни одна дверь не открывалась?

— Нет, — пожал плечами Йохан.

«Врёт, — подумал Эриксон, входя в прихожую. — Видно же, что врёт, мерзавец».

Запах был ужасный. Побыв какое-то время вне квартиры, отвыкнув от этого зловония, Эриксон теперь едва не сложился в рвотных спазмах тут же, у входа.

Надо было что-то делать со шкафом. Накрыть его простынёй? Заткнуть щель между створками?

Да нет, глупости, это нисколько не поможет.

Мухи уже организовали в гостиной целую колонию — их металось по комнате штук семь, не меньше.

Линда правильно сказала: надо сделать уборку. Уборку. Убрать хлам, что лежит в шкафу. Убрать куда подальше. Но куда? И как?

И что это вообще за идиотская мысль? С чего вдруг он должен таскаться с трупом, к которому не имеет никакого отношения! Нет, надо бежать из этого дома.

Но сначала — закрыть окно. Если его закрыть, вони будет гораздо меньше, потому что сквозняк только усиливает смрад, выгоняя его из шкафа.

Дверь!

Он метнулся в прихожую. Да, конечно, дверь осталась незапертой.

Вернувшись в гостиную, надел рубаху, которую так и держал в руках. Потом закрыл окно и подошёл к шкафу. Взявшись за ручки, резко распахнул створки, посмотрел внутрь.

— Ну, здравствуй, Якоб, — прошептал он.

10

В следующую минуту рвотные спазмы заставили его опуститься на колени, и он тут же опорожнил желудок.

Якоба Скуле, или кто это был, кое-как удалось втиснуть в шкаф, потому что мужчиной он оказался отнюдь не худосочным, довольно плотного телосложения. Впрочем, может быть, так казалось оттого, что тело уже опухло, раздувшийся живот натянул пиджак так, что пуговицы на нём вот-вот готовы были с треском отлететь, а шея выпирала из воротника сухими багровыми складками. Опухшее, посеревшее лицо свесилось на грудь, а изо рта у трупа торчала чёрная пластмассовая флейта, вбитая ему в горло в момент убийства или после. Через канал инструмента последней музыкой уходящей жизни истекала из раненого горла кровь, и теперь она насохла чёрными пятнами на белой рубахе под пиджаком и серо-зелёном, тоже какого-то трупного цвета, галстуке. Зеленели на губах следы посмертной рвоты. Валялся на бедре трупа выломанный ударом флейты зуб.

Эриксон долго не мог определить, при помощи чего был убит Скуле (или кто это был на самом деле), потому что следов ни ножевых, ни других ранений заметно не было, но, присмотревшись, заметил тонкую чёрную змейку истекавшей из пробитого виска крови. Может быть, этой же флейтой и был нанесён удар.

«А та дорогая флейта осталась в спальне Линды, — вспомнил вдруг Эриксон. — Вот и хорошо».

Он не мог бы сказать, чем это было хорошо. Мысли его метались, путались и замирали.

Не меньше десятка мушиных особей, вспугнутые внезапным вторжением и потоком света, кружились вокруг, подобно его мыслям, и, постепенно успокаиваясь, возвращались на лицо трупа.